.
Этот феномен, как и другие похожие наблюдения за влиянием на познание неизвестными до настоящего времени методами (например, способность мышей лучше проходить лабиринт будто бы под действием опыта других мышей в лаборатории), позволил биологу Руперту Шелдрейку сформулировать теорию морфогенетических полей. Но нам даже не обязательно понимать, что такое морфогенетические поля, чтобы питать надежду, что когда-нибудь образуется «критическая масса» глобального сознания и вызовет цепную реакцию, в отличие от действия простого убеждения, даже в сознании тех, кто до сегодняшнего дня упорствовал, не желая снимать повязку с глаз.
Наше сознание предполагает ясность бытия за пределами вещей, оно как отражение в зеркале, также находящееся за пределами вещей, которые оно отражает. Его способность правильно передавать действительность зависит от восприимчивой пустоты и бесстрастной нейтральности. Поэтому важно, чтобы мы больше заботились о ясности, требующей бесстрастной нейтральности, чем увлекались различными верованиями. Но определение сознания как чисто аполлонического духа, чей оздоровительный потенциал основан на умении смотреть издалека, была бы неполной, потому что нам также необходима дионисийская способность отдаваться течению жизни.
Как я уже говорил, веянием Новой эры, породившей в 1960-е годы новое поколение ищущих, был новый шаманизм, давший новый всплеск в терапевтической сфере и в социальных движениях. Это произошло не только потому, что возник особый интерес к верованиям других народов, но и потому, что шаманские культуры также заняты поисками здоровья и также основаны на признании болезни и поиске пути перерождения в более полноценные существа, импульсом которого служит признание своей расщеплённости и неполноты. Я также говорил, что наиболее важным в шаманизме является не столько фигура искусного врачевателя, мистика, которого интересует эмпирическое знание природы, или его роль священника и проводника, а призвание встретиться с собственной глубиной, так же как и с верой в посвящение себя организменному, или животному, разуму. Сегодня, однако, я сказал бы, что было бы правильнее описать шаманизм как сочетание дионисийского духа самоотдачи природным импульсам с кажущимся противоположным (но на самом деле взаимодополняющим) аполлоническим, который очищал от болезней и у греков ассоциировался с вдохновением оракулов и самопознанием, но в сущности символизировал отстраненность, которую шаманизм культивирует с помощью болезненных и порой жестоких испытаний.