Думая о нем, я вспомнил историю о старом таежнике дедушке Сидоре.
* * *
В 1936 году, возвращаясь с Охотского побережья, я заехал с Прокопием Днепровским на станцию Харагун, недалеко от Читы. Было это осенью, в середине октября. Мимо дома, где мы остановились, каждое утро шли промышленники с лошадьми, завьюченными туго набитыми мешками, с ружьями, собаками. И вот как-то утром я стоял за воротами и с завистью смотрел на большой караван охотников, пересекавший поселок.
— Чьи будете? — спросил хриплый голос.
На завалинке сидел старик с приподнятой рукой.
— Калашниковы, — ответил кто-то из охотников.
— За Онон?
— За Онон, дедушка, собирайся, догоняй!
Но у старика вдруг упала рука, низко опустилась голова.
Когда лошади прошли и пыль рассеялась, я подошел к нему и присел рядом. Старик плакал, но без слез, тихо всхлипывая. Невыносимо стало жаль его.
На нем была поношенная однорядка, подвязанная ветхим кушаком, на котором висели ножны от охотничьего ножа, а на ногах валенки, покрытые бесчисленными латками.
Глубокие морщины избороздили его лицо. Глаза, маленькие, затянутые молочной мутью, были безжизненны, но в чертах лица сохранилось еще что-то приятное, то, что оставляет природа на лицах у людей, которые долго или в течение всей жизни соприкасаются с нею.
— О чем, дедушка, плачешь? — спросил я наконец.
— А зачем это тебе, ради забавы? — ответил тихий старческий голос.
— Я, дедушка, сейчас видел, как проходили белковщики, и слышал ваш разговор с ними, вот и подошел узнать, какое же горе связывает вас с этими охотниками.
— Ты чей же будешь?
— Нездешний, — ответил я.
— Нездешний… значит, издалека… Мое горе никому не нужное, паря, да и никому не понять его. Был Сидор охотником, тайгу ломал, медведя на рогатину брал, конские вьюки в поняжке носил, и не стало его — сотлел, высох… — И он задумался.
А в это время из переулка показались три человека и две завьюченные лошади; они еще не поравнялись с нами, а уж старик насторожился.
— Охотники? — спросил он меня.
— Да, — ответил я.
— Здравствуй, дедушка Сидор, — произнес подошедший к нам промышленник. — Мы Сахалтуевы, в хребет идем.
— Это Степана-то парни?
— Степана. Разреши нам нынче в твоем зимовье на Усмуне поселиться.
Старик вдруг спохватился, словно что-то вспомнив, закачал головою, как бы в знак согласия, и добавил:
— Смотрите, только не сожгите его. Огня зря не бросайте в тайге, берегите ее от пожара, да не растащите мои капканы-снасти, что на лабазе.
Охотник поблагодарил и скрылся за поворотом улицы. А я смотрел на старика и думал: «Неужели он еще собирается промышлять?»