Михал пожал плечами.
— Каждый может ошибиться. И вообще, вечно у тебя на языке этот Труро, — добавил он уже с раздражением.
При слове «язык» я вдруг почувствовала, что меня пробирает дрожь.
— Ты был в гостях у студентки, у той, что велела тебе выбросить драконий язык? — взорвалась я.
Он нахмурился.
— Где хотел, там и был. — Подошел к окну, коснулся лбом стекла. — Анна правду говорила: ты, мама, не добрая… Каждый бы понял, что этот ужин не полезет мне в глотку. — Он повернулся и, стиснув кулаки, двинулся прямо на меня. — Неужели так трудно понять, что я не выношу этих праздников!
Вечером он снова исчез из дому, опять на несколько дней, а потом как будто успокоился. День шел за днем, Михал носил мне сумку с покупками, разжигал камин, бегал в гости, собирал ракушки для Гвен, навещал «старых лесбиянок» (обе они были примерно моего возраста), сумел понравиться какой-то и в самом деле старой актрисе, некогда — во времена Эдуарда — с успехом игравшей героинь Шоу; они вместе с Михалом хаживали в бар «Прусский король» на рюмочку виски. У этого морщинистого божества с горящими глазами, с огромным, словно у кондора, кадыком и пропитым голосом была племянница, воспитывавшая без мужа двух сыновей. Великая Ребекка решила, что Михал вполне годится на роль ее личного пажа и мужа племянницы. «Любишь ли ты звезды? — говорила она, томно вздыхая, и грудь ее колыхалась. — Перед тобой — звезда». Чувствуя, что заряд пропал даром, она пробовала подойти с другой стороны: показывала Михалу свои драгоценности. «Когда Элен выйдет замуж, все это достанется ей. А ты, мой милый, получишь двух почти взрослых и отлично воспитанных сыновей». Рассказывая все это, он смеялся до слез, а меня пробирала дрожь, я знала, что, ничуть не теряя своего юношеского обаяния, Михал с присущей ему непосредственностью может сдать драгоценности Ребекки в лондонскую комиссионку еще до того, как получит в свое распоряжение двух сыновей.
Но Михал теперь все больше сидел дома. Часами не выходил из своей комнаты, изучая труды по архитектуре.
— Кто тебе это дал?
— Один профессор.
Его уклончивость приводила меня в ярость. Впрочем, последнее время он словно бы остепенился, стал гораздо ласковее, как-то прижался щекой к моей руке и однажды, когда вечер уже подходил к концу, подняв глаза от книги, спросил, как я к нему отношусь.
— Конечно же, я отношусь к тебе хорошо, — сказала я, поддерживая заданный им деловой тон. — Но только мне не нравится твой эгоцентризм.
Он искренне удивился, похоже было, будто ему, как настоящему менестрелю, язык двадцатого века незнаком.