— Но чем мы можем тут помочь, Древняк? Мы, бедная милиция?
— Мы, бедная милиция?
— Да, мы, бедная влюбленная милиция, — говорит Ясь Панек.
— Мы, милиция? — отвечает Древняк. — Не знаю, что мы должны сделать. Но нетрудно представить, что творится с гражданином Гольдбергом, что он думает: тут дойдет дело до поножовщины, значит, спасайся кто может… И чувствуя, что уже ни часа более не выдержит, этот гражданин вчера вечером снова собрал вещички, спустился оттуда, сверху, не только с целью покинуть дом Марийки, но на сей раз для того, чтобы навсегда покинуть наш древний городок. К сожалению, на полдороге силы его иссякли и бедный гражданин увяз в нашей глине, как в долгах. Ночью, возвращаясь на свой чердак, Вацек нашел его, взвалил себе на спину, как теленка, и унес обратно вверх на гору. Снова заточил его. В том доме творится беззаконие. Не кажется ли тебе, Ясь, что наш долг — вмешаться и помочь гражданину Гольдбергу?
— Но как? — снова спрашивает Ясь Панек.
Древняк возвращается к окну. На другой стороне площади все еще стоит Вацек Полляк.
— Скажешь мне наконец, почему ты опять сбежал вчера? — спрашивает Вацек Полляк маленького Гольдберга.
Больной отвечает не сразу. Он бледен, хотя и не бледнее обычного, он всегда бледный, в лице ни кровинки, волосы седые, глазки маленькие, нос длинный, губы тонкие.
— Ты боишься меня, Гольдберг?
— Нет.
— Знаю, что боишься. Ведь я иногда даю тебе тумака.
— Я понимаю: ты не можешь иначе.
— Не могу.
— Я знаю, что не можешь, потому и не сержусь.
— Рука сама поднимается.
— Я понимаю, что ты не можешь сдержаться… А скажи, какая сейчас пора, Вацек?
— Допрос учиняешь, Гольдберг? Ну, прекрасный месяц сентябрь.
— Вот видишь, Вацек Полляк, ты уже почти близок к истине.
— Говори толком, в чем дело?
— Мне все еще нет письма, Вацек?
— Нет, я ежедневно хожу на почту. И Хеню ты еще посылаешь.
— Вацек, знаешь ли ты, например, сколько проживешь на свете?
— До самой смерти, Гольдберг. А умру я смертью внезапной, быстротечной и в муках.
— Вот видишь. Посмотри на меня, ведь краше в гроб кладут, не правда ли?
— Этого бы я не сказал, Гольдберг.
— Ты бьешь потому, что не можешь иначе. И все-таки, ты… ангел.
Вацек Полляк тянется к трубе.
— Взгляни на меня, Вацек Полляк. Перед тобой человек, который покончил счеты с жизнью. Я умираю здесь в спокойствии и тишине, в бурной тишине, если можно так выразиться. Но до последней минуты человека не покидает тоска.
— Какая может быть тоска у человека в твои годы, Гольдберг?
— Такая же, как у тебя, болван! До конца она живет в человеке. Ни ночью, ни днем не покидает его, не дает ни минуты покоя. Уж мне опостылели и зелень, и воздух, и деревья, и небо, городок уже докучает вонью, в нем нет канализации, и, как только начинаются дожди, всюду растекается грязь. Меня, Вацек, съедает тоска.