— Не похоже, чтобы тебе было так уж плохо, — ответил я, — могло быть и хуже, Калишер. Но кто-то ведь должен тебя навещать, я знаю…
— Должен?! Кто должен? Никто не должен. Никто не приходит. Единственное существо, которое сюда заглядывает, — это соседка, пожилая женщина. Но, Каплан, — он пристально посмотрел мне в глаза, — это ведь чужой человек, ты понимаешь меня? А раз это чужой человек… Ведь я — кактус! Да! Ты тоже, но больной кактус и здоровый кактус — это вещи разные!
— Конечно! Ты болен, Калишер, и поэтому так подозрителен.
— Значит, мне не следует быть подозрительным, Каплан? А, быть может, больной человек убежден, будто все хотят его отравить. Страхи, привитые в детстве, оживают в болезни; славными баснями кормят нас в детстве! Женщина, которая сюда приходит, хорошая женщина, но я боюсь. Я сам слышал, как она сказала кому-то, что мы словно часы на башне. Я не могу спать по ночам.
— Из-за часов?
— Из-за часов тоже. Придвинь мне чай, Каплан, ты даже не представляешь себе, как приятно кому-то сказать: «Дай мне чаю!»
— Часы мешают тебе спать?
— Часы, одиночество, все вместе. Человек, впрочем, никогда не бывает одинок. Сколько притаившихся вокруг бесенят только и ждут момента, когда ты останешься один, чтобы начать свою игру! Ты чувствуешь, как что-то мерзкое сосет тебя, будто во что бы то ни стало хочет тебя поглотить, будто не может оно вынести твоего человеческого облика, сковывающего свободу кого-то или чего-то, великого, огромного. Ты не представляешь себе, сколько вопросов встает перед тобой в одиночестве.
— Например, какие вопросы, Калишер?
— Например, — он помедлил мгновение, — например, такие вопросы: ты называешь себя своим певцом, но знаешь ли ты кого-нибудь, о ком тебе думалось бы меньше, чем о себе самом? Ты постоянно жаловался на одиночество, а вот с тех пор, как слег, ты стал высоко ценить даже тех, кого ни во что не ставил, тебе захотелось, чтобы все они оказались возле тебя. И в особенности она. С тех пор как она вошла в твою жизнь, к ней одной обращены все твои мысли, не так ли, Калишер? В течение двух-трех недель, в начале болезни, ты гнал от себя все мысли о ней, ты ее боялся. Боялся ее, ибо она, что тут скрывать, требует сил, а у тебя их нет. Но с того момента, как ты почувствовал себя лучше, Калишер, все твои мысли вновь занимает она одна. Значит, Калишер, ты ее певец, а не свой собственный. Я говорю о ней. О ней говорю я, Каплан.
— О Сусанне? — спросил я. — Действительно, мне говорили, что ты с ума по ней сходишь, теперь я вижу, что эта правда.