— Ах, дорогой, — великая женщина! — повторил Джулио Музелларо. — И ты это отлично знаешь.
Андреа замолчал.
— Но я тебе не советую сближаться снова, — прибавил друг, швыряя потухшую папиросу. — Зажигать вновь любовь — тоже, что вторично закуривать папиросу. Табак теряет вкус, как и любовь. Зайдем на чашку чаю к Мочето? Она мне говорила, что к ней можно даже после театра: никогда не поздно.
Были около дворца Боргезе.
— Иди, — сказал Андреа. — Я отправляюсь домой спать. Сегодняшняя охота несколько утомила меня. Мой привет Донне Джулии. Comprends et prends.
Музелларо вошел во дворец. Андреа же продолжал путь вниз по Фонтанелле-ди-Боргезе и Кондотти, к Троице. Была холодная и ясная январская ночь, одна из тех волшебных зимних ночей, когда Рим становится серебряным городом, замкнутым в алмазную сферу. Полная луна, по середине неба, низливала тройственную чистоту света, холода и безмолвия.
Он шел, при луне, как сомнамбула, ничего не сознавая, кроме своего страдания. Последний удар нанесен, идол рухнул, на великих развалинах не оставалось больше ничего, таким образом, все кончилось, навсегда. — Значит, она действительно никогда не любила его. Не колеблясь, оборвала любовь, чтобы поправить расстроенные дела. Не колеблясь, вступила в брак по расчету. И теперь вот, по отношению к нему, принимала позу мученицы, набрасывала на себя покрывало неприкосновенной супруги! — Горький смех вырвался у него из глубины души, а за смехом шевельнулось глухое озлобление и ослепило его. Воспоминания страсти не помогли. Все относящееся к тому времени показалось ему одним сплошным, чудовищным и жестоким обманом, одной сплошной ложью, и этот человек, сделавший из обмана и лжи смысл жизни, этот человек, обманувший и солгавший столько раз, при мысли о чужом обмане почувствовал обиду, негодование, отвращение, как бы к непростительной вине, как к не имеющей извинения и даже необъяснимой чудовищности. Он действительно не мог объяснить себе, как Елена могла совершить подобное преступление, и будучи не в силах объяснить, не допускал никакого оправдания, не подумал, что к этому внезапному бегству могла побудить ее какая-нибудь другая тайная причина. Он мог видеть только низость, пошлость: прежде всего пошлость, грубую, открытую, ненавистную, вне всяких смягчающих обстоятельств. Словом, все сводилось к следующему: страсть, которая казалась искренней и клятвенно возвышенной, неугасимой, была разорвана материальной выгодой, сделкой.
«Неблагодарный! Неблагодарный! Что тебе известно о том, что случилось, о том, что я вынесла? Что тебе известно?» Подлинные слова Елены пришли ему на память, ему пришли на память все слова, от начала до конца разговора у маленького камина: слова нежности, предложение братства, все эти сентиментальные фразы. И он вспомнил и слезы, застлавшие ее глаза, и перемену в лице, и дрожь, и подавленный прощанием голос, когда он положил ей букет роз на колени. — Зачем же она согласилась прийти к нему? Зачем пожелала играть эту роль, затевать эту новую драму или комедию? Зачем?