Переплеты были поразительны. Кожа акулы, шероховатая и жесткая, как на рукоятке японских шпаг, покрывала бока и корешки, застежки и щитки были из бронзы с большой примесью серебра, в высшей степени изящной резной работы, и напоминали самые красивые железные изделия XVI века.
— Автор, Фрэнсис Реджгрэв, умер в сумасшедшем доме. Это был гениальный юноша. У меня есть все его этюды. Я их покажу.
Коллекционер увлекся. Он ушел в соседнюю комнату за альбомом с рисунками Фрэнсиса Реджгрэва. На ходу он слегка припрыгивал и ступал неуверенно, как человек, пораженный первичным параличем, началом болезни спинного мозга, а его туловище оставалось прямым и не сопровождало движения ног, подобно туловищу автомата.
Андреа Сперелли беспокойным взглядом провожал его до самого порога. Оставшись один, был охвачен ужасным волнением. Комната, обитая темно-красным Дамаском, как комната, в которой отдалась ему Елена два года тому назад, показалась ему теперь трагической и зловещей. Может быть, то были те же самые обои, которые слышали слова Елены:
— Ты мне нравишься! — В открытом шкафу были видны ряды похабных книг, затейливые переплеты с фаллическими символами. На стене висел портрет леди Хисфилд, рядом с копией «Нелли О’Бриене» Джошюа Рейнольдса. Из глубины полотна, обе женщины смотрели с тем же проницательным напряжением, с тем же жаром страсти, с тем же огнем чувственного желания, с тем же волшебным красноречием, у обеих был двусмысленный и загадочный рот Сивиллы, рот неутомимых и неумолимых пожирательниц душ, как у обеих же был мраморный, непорочный, сверкающий неизменной чистотой лоб. Бедный Реджгрэв! — сказал лорд Хисфилд, возвращаясь с папкой рисунков в руках. — Без сомнения, он был гений. Никакой эротической фантазии не превзойти его. Смотрите!.. Смотрите!.. Какой стиль! Ни один художник, думается мне, не приближается в изучении человеческой физиономии к той же глубине и остроте, каких достиг этот Реджгрэв в изучении фаллоса. Взгляните!
Он удалился на мгновение, чтобы закрыть дверь. Потом вернулся к столу у окна, и стал перелистывать собрание, перед Сперелли, не переставая говорить, указывая заостренным, как оружие, обезьяньим ногтем на подробности каждой фигуры.
Он говорил, придавая началу каждой фразы вопросительный оттенок, а каждому заключению — ровный, приторный каданс. Иные слова резали ухо Андреа, как резкий звук железного скребка, как скрип стального клинка о стекло.
А рисунки покойного Фрэнсиса Реджгрэва мелькали перед глазами.
Были чудовищны: казались видением терзаемого эротоманией могильщика, развертывались, как страшная пляска смерти и Приана, изображали сто видоизменений одного мотива, сто эпизодов одной драмы. И действующих лиц было двое: Приап и скелет,