— Ты не знаешь!.. Ты говорила тихо, дыхание замерло на твоих устах, что-то в глубине тебя возмутилось тем, что ты говорила, все, все воспоминания нашей любви восстали против того, что ты говорила. Ты не знаешь, что я люблю тебя!..
Она стояла, поникнув, слушая, сильно дрожа, узнавая, думая, что узнает, во взволнованном голосе юноши истинный звук страсти, опьяняющий звук, который она считала не поддающимся подделке. И он говорил ей почти на ухо, в тишине комнаты, обдавая ее шею горячим дыханием, с перерывами, которые были слаще слов.
— Лелеять одну единственную мысль, упорную, обо всех часах, обо всех мгновениях… не понимать другого счастья, кроме того, сверхчеловеческого, которое уже одно твое присутствие изливает на мое существо… жить целый день в беспокойном, бешеном, ужасном ожидании мига, когда снова увидишь тебя… лелеять образ твоих ласк, когда ты ушла, и снова обладать тобой в виде почти созданной тени… чувствовать тебя во сне, чувствовать тебя на своем сердце, живой, действительной, осязаемой, слитой с моей кровью, слитой с моей жизнью… и верить только в тебя, клясться только тобой, полагать всю мою веру только в тебе, и мою силу, и мою гордость, весь мой мир, все, о чем мечтаю, и все, на что надеюсь…
Она подняла залитое слезами лицо. Он замолчал, останавливая губами теплые капли на щеках. Она плакала и смеялась, погружая ему в волосы дрожащие пальцы, растерянно, с рыданием:
— Душа, душа моя!
Он усадил ее, стал на колени у ее ног, не переставая целовать у нее веки. Вдруг, он вздрогнул. Почувствовал на губах быструю дрожь ее длинных ресниц, подобно беспокойному крылу. Это была странная ласка, вызывавшая невыносимое наслаждение, это была ласка, которой когда-то ласкала его Елена, смеясь, много раз подряд, подвергая любовника маленькой нервной боли щекотки, и Мария переняла ее у него же, и часто, под такой лаской, ему удавалось вызвать образ другой.
Он вздрогнул, Мария же улыбнулась. И так как на ресницах у нее еще висела слеза, она сказала:
— Пей и эту!
Он выпил, она же бессознательно, смеялась. От слез, она стала почти весела, спокойна, полна грации.
— Я приготовлю тебе чай, — сказала.
— Нет, сиди здесь.
При виде ее на диване, в подушках, он воспламенялся. В его уме внезапно возник образ Елены.
— Дай мне встать, — умоляла Мария, освобождаясь из его крепких объятий. — Хочу, чтобы ты выпил моего чая. Увидишь. Запах проникнет тебе в душу.
Она говорила о дорогом, присланном ей из Калькутты, чае, который она подарила Андреа накануне.
Встала и уселась в кожаное кресло с Химерами, где еще изысканно тускнел «розово-шафрановый» цвет старинного стихаря. На маленьком столе еще сверкала тонкая майолика Кастель-Дуранте.