— Ну и что же?
— Леди Хисфилд благосклоннее ко мне, чем герцогиня Шерни. Надеюсь, буду иметь вожделеннейшую честь быть занесенным в список после тебя…
Он разразился несколько грубым смехом, обнажая белые зубы.
— Полагаю, что мои индийские подвиги, оповещенные Джулио Музелларо, прибавили к моей бороде героическую ниточку непреодолимой храбрости.
— Ах, твоя борода должна дрожать от воспоминаний в эти дни…
— Каких воспоминаний?
— Вакхических.
— Не понимаю.
— Как! Ты забыл о пресловутом базаре в мае 84 г.?
— Ах, вот что! Ты меня надоумил. В эти дни исполнится третья годовщина… Но ведь тебя-то не было. Кто же рассказал тебе?
— Ты хочешь знать слишком много, дорогой мой.
— Скажи мне, прошу тебя.
— Думай лучше, как бы поискуснее использовать годовщину. И сейчас же поделись со мной известиями.
— Когда увидимся?
— Когда хочешь.
— Пообедай со мной сегодня, в Кружке, около восьми. Там-то можно будет заняться и другим делом.
— Хорошо. Прощай, золотая борода. Беги!
На Испанской площади, внизу лестницы, простились, и так как Елена пересекала площадь, направляясь к улице Мачелли, чтобы пройти на улицу Четырех Фонтанов, Сечинаро догнал ее и пошел провожать.
После усилия притворства, сердце у Андреа сжалось чудовищно, пока он поднимался по лестнице. Думал, что не хватит сил дойти до двери. Но он уже был уверен, что, впоследствии, Сечинаро расскажет ему все, и ему уже казалось, что он в выигрыше! В каком-то опьянении, в каком-то вызванном чрезмерным страданием безумии, он слепо шел навстречу новым пыткам, все более жестоким и все более бессмысленным, отягчая и усложняя на тысячу ладов свое душевное состояние, переходя от извращенности к извращенности, от заблуждения к заблуждению, от жестокости к жестокости, не в силах больше остановиться, не зная ни мгновения остановки в головокружительном падении. Его пожирала как бы неугасимая лихорадка, которая своим жаром вскрывала в темных безднах существа все семена человеческой низости. Всякая мысль, всякое чувство приносили боль. Он стал сплошной язвой.
И все же сам обман крепко привязывал его к обманутой женщине. Его душа была так странно приспособлена к чудовищной комедии, что он уже почти не понимал другого способа наслажденья, другого вида страданья. Это перевоплощение одной женщины в другую перестало быть деянием отчаявшейся страсти, но стало порочной привычкою и, значит, настойчивой потребностью, необходимостью. И, отсюда — бессознательное орудие этого порока стало для него необходимо, как сам порок. В силу чувственной извращенности, он почти был уверен, что реальное обладание Еленой не дало бы ему острого и редкого наслажденья, какое было дано ему этим воображаемым обладанием. Он уже почти не мог больше, в сладострастной идее, разделить этих двух женщин. И так как он думал, что реальное обладание одной уменьшало наслажденье, то и чувствовал притупленность всех своих нервов, когда, при утомленном воображении, он находился перед