Он остановился, только чтобы посмотреть мне в лицо, и ждал ответа. Я пробормотал:
— Нет, нет…
— А его ты впустишь в дом? Ты ему ничего не скажешь? И ничего не сделаешь?
Я не отвечал. А он не замечал, что я готов был умереть от стыда и от горя. Он не заметил этого, так как после небольшого молчания закричал мне неожиданно прежним голосом, дрожащим от глубокого волнения:
— Папа, папа, ты ведь не боишься… не боишься его, правда?
Я бормотал:
— Нет… нет…
И мы продолжали наш путь к дому под яркими лучами солнца, по опустошенным участкам виллы Лудовизи, среди срубленных стволов деревьев, среди груд кирпича, среди бочек с известкой, которые привлекали меня своим ослепительным блеском. Лучше, лучше умереть заживо сожженным в одной из этих бочек, — думал я, — чем отважиться на неведомую встречу. Но Чиро снова схватил меня за руку и смело тащил меня навстречу судьбе.
Подходим, поднимаемся по лестнице.
— У тебя ключ? — спросил Чиро.
Ключ был при мне. Я отпер дверь. Чиро вошел первый, начал кричать:
— Мама! Мама!
Ответа не было.
— Мария!
Никакого ответа. В квартире пусто, она была залита светом и погружена в подозрительное молчание.
— Уже уехала! — сказал Чиро. — Что ты будешь делать?
Он вошел в одну из комнат. Сказал:
— Это происходило здесь.
Тут же стоял опрокинутый стул. Я заметил на полу согнутую шпильку и красный бант. Чиро, следивший за моим взглядом, нагнулся, поднял несколько волосков, очень длинных, и показал их мне.
— Видишь?
У него дрожали пальцы и губы, но его энергия уже упала. Силы изменяли ему. Он закачался и упал без чувств ко мне на руки. Я воскликнул:
— Чиро, Чиро, сын мой!
Он лежал неподвижно. Не знаю, как мне удалось преодолеть начавшую овладевать мной слабость. Одна мысль ударила мне в голову: «А что, если Ванцер сейчас войдет?» Я не знаю, каким образом мне удалось поддержать несчастное создание, донести его до постели.
Пришел в себя. Я сказал ему:
— Тебе нужно отдохнуть. Хочешь, я тебя раздену? У тебя лихорадка. Я позову доктора. А сейчас я тебя осторожно раздену. Хочешь?
Я произносил эти слова, я делал все это, словно ничего более не должно было случиться, словно обычные дела повседневной жизни, забота о сыне должна была всецело занять остаток дня. Но я чувствовал, я знал, я был уверен, что это не могло быть так. Одна единственная мысль сверлила мой мозг, предчувствие чего-то ужасного переворачивало мне внутренности. Ужас, постепенно накопляемый в глубине меня, начал распространяться по всему моему существу, заставляя жить каждый мой волос от его корня до верхушки.
Я повторял: