Возле устья величие ясного звездного неба гармонировало с величественной картиной мирно спящего моря.
Иори не спал. Среди таинственной неги лунной ночи перед ним отчетливо вставал смеющийся образ Милы с темно-синими глазами, в лохмотьях, он чувствовал теплоту ее тела, отливающего оранжевой краской и обожженного знойным солнцем. Такой он впервые увидел ее в сентябрьский полдень, на левом берегу реки, близ цыганского шатра, вокруг бродили лошади, пощипывая траву, под медными котлами дымились огни. Такой впервые он увидел ее: ее передник был полон незрелых яблок, в которые она то и дело вонзала зубы с жадностью голодной белки, голова ее тонула в тени, от пышной груди веяло молодостью. Красавица с жадностью уничтожала фрукты, наслаждаясь полуденной тишиной.
Но когда она оглянулась на собравшуюся неподалеку кучку заглядевшихся на нее рыбаков, ее голова вдруг окунулась в солнечный свет, словно очутившись в античной золотой оправе, в ушах болтались два металлических кружка, что придавало ей сходство с языческим идолом, густые черные волосы окутывали шею, вспыхивали в солнечных лучах и сплетались на лице тонкими нитями, сбоку, на золотом фоне, глаза ее казались цвета белой эмали.
Мимо нее пробежал гнедой жеребенок. Девушка отрывистым криком подозвала его. Животное остановилось на своих длинных тонких ногах, позволяя гладить себя по шее и бокам, испуская от наслаждения слабое ржание, ноздри трепетали, шея согнулась под ласкающей рукой цыганки. Раскрывая красные десны, лошадка потянулась к яблокам. Цыганка звонко рассмеялась и начала тереть огрызки яблок о зубы животного, повернув свое лицо к солнцу, серебряные кружки искрились на ее щеках, а на горле, трепещущем от смеха, звенели амулеты.
Такой Иори впервые увидел ее.
Мила расцветала на приволье, как растение, как деревце, с наслаждением пускающее во все стороны ростки. Она расцветала, обвеваемая благодатными ветрами, согреваемая живительным солнцем, чувствуя, как в самой глубине ее существа бурлит источник жизни. В ее здоровом женском теле уже трепетали производительные силы, с детской наивностью прислушивалась Мила к этому трепету, не задумываясь о нем, не боясь его и не понимая его значения.
Нередко душу девушки, на заре ее молодости, окутывала мрачная тоска. Среди продолжительных скитаний по неизвестным землям, населенным чуждыми ей людьми, среди бешеной скачки на конях, когда приходилось убегать от людей и далеко объезжать некоторые места, среди жизни, полной разнообразных приключений, неприятностей, преступлений, — ею часто овладевала бесконечная печаль. Это было какое-то смутное чувство, — быть может, жажда покоя, свойственная даже растениям, постепенно ощущающим в себе дремлющие силы и ищущим живительного света солнца. И в ней тоже дремала какая-то сила, совершая в дремоте медленную работу. И казалось, что, благодаря этой скрытой работе, порой струились из ее тела нити тепла и аромата, волнуя бессознательную душу девушки. В эти часы она замыкалась в мрачной неприступности, ее темно-синие глаза гасли в истоме. Целыми часами она безмолвно глядела в поле, застыв в священной позе, как большое медное изваяние со стеклянными глазами, среди молчаливо белеющих шатров. Но она не погружалась тогда в мысли, мысль не овладевала ею: в эти часы все существо ее томилось таинственным ощущением жизни. Что-то неведомое манило ее и, не раскрываясь, убегало от нее…