Внезапно, под влиянием этого нового образа, дрожь пронизала его тело, горькая волна ненависти и гнева подступила к горлу. Однако он чувствовал себя слабым, чувствовал себя побежденным этим ясным взором, этой спокойной улыбкой борца. Пытался стряхнуть с себя кошмар. Но тщетно: мало-помалу, почти украдкой, сквозь мрачную бурю гнева начала просачиваться струйка нежности, разливаясь по тонким изгибам души, он видел перед собой лишь два светящихся круга, чувствовал лишь смутную дрожь слез, тоска одиночества, бессознательный детский страх овладели им. В эту минуту все горе, все беспричинные страхи детства вернулись, чтобы всей тяжестью обрушиться на него, ему казалось, что он умирает… Открыл глаза, и две горячие слезы обожгли его щеки. Вокруг царила величественная снежная ясность, от туманного покрова нисходила какая-то странная сонливость, окутавшая верхушки деревьев, отнявшая у белой воды ее подвижность растворившая звуки и голоса, которые погрузились на дно бездны.
Когда Иори сказал цыганке, что возьмет ее с собой в лодку на реку, она порывисто обвила его шею руками, и в ее темно-синих глазах сверкнула радость.
— С тобой? На реку? — взволнованно переспросила она, лицо ее озарилось счастьем и зарделось как пунцовый цветок, а грудь вздымалась от страстных желаний.
Отправились. В сладостном сиянии дня уже чувствовались краски и ароматы вечера. Медленными волнами плыли они, побеждая день. Лазурное море покрывалось бледно-зеленым, прозрачным бериллом, а в глубине переходило в ровные тона аспида, теряясь за Монтекорно в дрожащем потоке золотой пыли. Из этого потока выплывали облака в виде группы обелисков, напоминая огромный лес сталагмитов, отраженных в ясной глубине вод, и в этой глубине они казались развалинами древнего города, утонувшими руинами какой-нибудь пагоды, обломками величественных варварских идолов, которые, спустя века, были залиты рекой забвения. Челнок скользил по искристым волнам, рассекая воды острием носа, Иори сильными руками взмахивал веслами, подымая светящиеся брызги.
— Греби, греби, любовь моя, — говорила Мила, лежа на корме, запрокинув голову и погрузив руки в воду у киля. Горячее оранжевое солнце обливало ее всю ярким, как пожар, светом, играло в ее волосах, нежилось на ее горле, прелестные серебряные диски бросали отблеск на щеки, дивные глаза раскрывались, как светящиеся цветы. Она была счастлива, нега блаженства охватила ее душу среди этого сладостного поединка дня и ночи, когда все предметы готовы были погаснуть.
— Греби, любовь моя!
Челнок несся вперед, у самого берега, среди свежего, благоухающего шелеста опавших побегов, корни старых ив, вросшие в плотину, казались свернувшимися змеями, стволы были похожи на тела людей, согнувшихся от горя, и от этих стволов шли молодые побеги, робко касаясь поверхности воды. Вокруг плавали большие круги зеленых листьев, неохотно уступая бешеному напору весел, на берегу мирно спали расцветающие камыши, верхушки которых были покрыты легкими пучками пушистых усиков, печальным сном объяты были деревья, которым не хотелось умирать. Мало-помалу на эти камыши, на эти деревья начало спускаться неумолимое покрывало сумерек. У фиолетовой горы торчали красные облачные обелиски, в глубине вод древний город, казалось, был объят пламенем. Приближался сумеречный покров, тишина подходила с полей, там и сям уже погруженных в тень, река окутывалась обаянием одиночества.