— Я люблю тебя! Говори-говори, дорогой, я хочу сегодня забыться, упиться счастьем!
Он говорил, и его слова звучали, как симфония любви.
Незаметно в комнату вошла Ружа, тихо села на диван, обняла Мелю, положила огненно-рыжую голову ей на грудь и, глядя на Высоцкого широко раскрытыми глазами, в которых вспыхивали золотисто-зеленые искорки, молча слушала.
А им наяву пригрезилось счастье, даруемое любовью. И окружающий мир, люди, реальная жизнь перестали для них существовать, затянутые волшебной дымкой, которая обволакивала их и дурманила.
Слова, взгляды, мысли вспыхивали, подобно молниям, заставляя вздрагивать от избытка чувств и невыразимой нежностью переполняя души.
Они говорили все тише, все чаще умолкали, словно боялись громким звуком нарушить очарование этих дивных минут.
С улицы не доносилось ни звука, и в комнате с черными стенами, которые поглощали и без того слабый электрический свет, царили тишина и полумрак; сладкая истома была разлита в воздухе, наполненном возбуждающим запахом красных роз, огромный букет которых стоял в бронзовом вазоне у стены.
Они молчали. Вдруг сидевшая неподвижно Ружа начала дрожать и, безуспешно силясь сдержать душившие ее слезы, бросилась на ковер и разрыдалась.
— Почему меня никто не любит? Почему? Я тоже хочу любить и быть любимой! Разве я не достойна счастья? — жалобно причитала она.
Горе ее было так велико, что Меля растерялась; она не находила слов, чтобы успокоить подругу, еще и потому, что плач, прозвучав резким диссонансом, напомнил ей об ужасной действительности.
Высоцкий встал и, перед тем как уйти, еще раз повторил, что завтра поговорит с ее отцом.
— Не забывай, что я — еврейка, — прошептала она.
— Это не имеет никакого значения, если ты меня любишь и согласна принять христианство.
— Я готова принять ради тебя даже муку! — пылко воскликнула она. — Но давай не будем говорить об этом сейчас. Завтра я сама все скажу отцу и сразу же дам тебе знать. И ты не приходи, пока не получишь мою записку, — торопливо говорила она.
Она прибегла к этой уловке, так как у нее не было ни сил, ни мужества сказать ему правду.
Нет, сегодня ни за что на свете она не скажет ему этого…
Завтра будь что будет, а сейчас она жаждала поцелуев, ласки, клятвенных заверений — сладостной, упоительной, безоглядной любви…
— Любимый, обожди еще минутку! Еще минутку! — умоляла она, идя следом за ним через анфиладу темных комнат. — Разве ты не чувствуешь, как тяжело мне расставаться с тобой?
Ей стало страшно, невыносимо страшно при мысли, что он уйдет, и она больше никогда не увидит его; в порыве отчаяния она кидалась ему на шею, льнула к нему. Их тела сплетались в жарких объятиях, губы сливались в бесконечно долгих поцелуях, и они поминутно останавливались, не в силах оторваться друг от друга.