Боровецкий приехал в Берлин.
Люция засыпала его телеграммами, грозя покончить с собой, если он не приедет хотя бы на несколько часов.
Он согласился тем охотней, что надеялся отдохнуть денек-другой вдали от фабрики, которая была в полном ходу.
Усталость и постоянные неприятности вконец измотали его.
С Люцией он виделся дважды в день. И эти свидания были для него сущей мукой: она очень подурнела, и он с едва скрываемым отвращением смотрел на ее обезображенную, располневшую фигуру, с трудом заставлял себя целовать ее обрюзгшее, в желтых пятнах лицо.
Она почувствовала это, и их встречи неизменно кончались слезами и горькими упреками.
И оба невыносимо страдали.
Она любила его с прежней силой, но это была уже не прежняя очаровательная, страстная возлюбленная — непосредственная, трогательно-наивная, поражавшая его своей деликатностью. Красавица Люци — гордость Лодзи — превратилась в вульгарную и невоспитанную местечковую еврейку. Стала крикливой, агрессивной и явно поглупела.
Так преобразило ее будущее материнство, выявив некие национальные черты, которые явно ее не красили.
Кароль со страхом наблюдал в ней эти перемены, но чувство вины заставляло его подавлять в себе нараставшие отвращение и неприязнь, и он довольно спокойно сносил ее капризы и выходки.
При каждой встрече она упрекала его в том, что он сделал ее несчастной и она может умереть родами. Ей доставляло удовольствие терзать себя и его, постоянно напоминая, что он отец будущего ребенка. Но кончались эти сцены тем, что в порыве страсти она бросалась ему на шею.
Через несколько дней терпение его иссякло, и он простился с ней, хотя уезжать из Берлина еще не собирался.
И только теперь он отдыхал по-настоящему дни и ночи напролет кутя и бездумно развлекаясь.
Как-то вернувшись под утро, он заснул, а в полдень его разбудил стук в дверь: рассыльный принес ему телеграмму.
«Приезжай. Фабрика горит. Мориц», — прочел он, еще не придя в себя спросонья.
Вскочив с постели, он быстро оделся и медленными глотками стал пить остывший чай, глядя в окно на противоположную сторону улицы; и только через несколько минут осознал, что держит в руке какую-то бумажку и, развернув ее, прочел еще раз.
— Фабрика горит! — закричал он не своим голосом и бросился в коридор, словно торопясь на помощь, но, добежав до лифта, опомнился и взял себя в руки.