Мука была тем нестерпимей, чем сильней ощущал он свое бессилие, чем больше возмущался беспощадной, безжалостной судьбой.
Валил густой снег и, хотя уже рассвело, ничего не было видно.
Поезд мчался с бешеной скоростью, словно в клочья разрывал окутавшую землю снежную пелену, а Боровецкий, высунувшись в окно, хватал запекшимися губами морозный воздух и за белой завесой пытался разглядеть очертания фабрики. Он дрожал от нетерпения и, чтобы не закричать, кусал руки.
А паровоз, словно разделяя его тревогу, как одержимый, мчался вперед. Судорожно дергаясь, выдыхал клубы дыма, скрежетал поршнями, хрипел от усилий и летел, подобный гигантскому гудящему жуку, летел, словно обеспамятев, среди снежных просторов в бесконечность.
В день пожара Анка, как обычно в послеобеденную пору, сидела около пана Адама, который был как-то особенно раздражен и беспокоен. Он беспрерывно осведомлялся о Кароле, жаловался на удушье и боль в сердце.
Было пасмурно, несколько раз принимался идти снег, но к вечеру он прекратился, зато усилился ветер. Раскачивая в саду деревья, ветер задувал в окна, со свистом проносился по веранде, на которую выходили окна комнаты, где лежал больной.
К вечеру ветер улегся и наступила глубокая тишина, в которой лишь отчетливей слышался гул работающих фабрик.
— Когда приедет Кароль? — слабым шепотом опять спросил старик.
— Не знаю, — отвечала Анка, расхаживая по комнате и поглядывая в окна.
Ею овладела какая-то странная усталость, безразличие и невыразимая тоска, словно бы навеваемая грязно-серой тьмой, окутавшей Лодзь.
Неделями не выходила она из дома и, сидя около постели пана Адама, в мучительном ожидании гадала, чем все это разрешится.
И сейчас в полутемной комнате, пропитанной запахом лекарств, мнилось ей: пытке ожидания не будет конца.
Она смирилась, покорилась судьбе и, замкнувшись в себе, предавалась самой безысходной скорби — скорби самоотречения.
Больной вполголоса читал вечернюю молитву, но она не присоединилась к нему, словно не слышала, оцепенело глядя в окно на заснеженный сад и кирпичные стены фабрики.
И вдруг увидела: от калитки в фабричном заборе с громким криком бежит человек.
Она выскочила в прихожую.
— Пожар! — выдохнул Соха.
— Где? — спросила она, прикрыв дверь, чтобы не услышал больной.
— На фабрике! Загорелось в сушильне, на четвертом этаже!
Ни о чем больше не спрашивая, в безотчетном порыве бросилась она на фабрику и сразу же за калиткой увидела красные языки огня, вырывавшиеся из окон четвертого этажа.
На дворе творилось что-то невообразимое. Обезумевшие люди с криком выбегали из корпусов, в окнах лопались стекла, и наружу вместе с клубами едкого черного дыма вырывалось пламя, лизало рамы и достигало крыши.