— О, я знаю. Однажды мы шли с ним по улице, и он остановился, чтобы исправить какие-то ошибки в надписях, что-то вроде граффити, накорябанных на стенке автобусной остановки. Сам дядя Джек мог уйти на пенсию, но гарантирую, что его красная ручка все еще продолжает трудиться.
Я полила оливковым маслом свежеиспеченный хлеб Мими.
— Наверное, это все же так странно — уйти на пенсию. Не ходить на работу. Представить себе не могу, как это — не работать.
— Неужто? Так и ты тоже рождена для редактирования? — усмехнулся Люк.
— Ладно, не преувеличивай. Но я люблю свое дело. Меня к нему приучил отец, да-да, именно папа и научил меня редактировать. Он купил мне мое первое «Чикагское руководство стиля». Я до сих пор порой слышу его голос, поясняющий, когда использовать «тот, который», а когда «тот, кто», подлавливал, если я случайно употребляла не тот глагол…
— А я-то грешным делом полагал, что только в моей семье знали, как хорошо провести время, — поддразнил меня Люк. — Так твой отец тоже редактор?
— Нет, он был поэтом и еще профессором в университете в Айове. Он умер чуть больше пяти лет назад.
— Прости меня, Клэр, — снова наполняя наши бокалы, Люк вдруг резко остановился и посмотрел на меня. — Постой-ка. Его звали Чарльз, не так ли?
— Да, Чарльз Труман. Ты читал его?
— Читал ли я?.. Да я обожаю его стихи! Я прикрепил его «Тишину!» на стену над письменным столом и не снимал все годы учебы в колледже! Наверное, тысячу раз перечитывал это стихотворение! Неужели Чарльз Труман и вправду твой отец?!
Я просияла от радости. Больше своей поэзии отец дорожил только моей мамулей и мною. И то, что его творчество ценилось и другими, переполняло счастьем мою душу.
— Могу я ознакомить вас с сегодняшним меню? — к нам подошел официант. Он пробежал глазами меню. Название каждого нового блюда звучало восхитительной музыкой — у меня уже текли слюнки.
— Наверное, у нас уйдет меньше времени, если мы перечислим вам, чего бы мы не хотели, — пошутил Люк с лукавым огоньком в глазах. Мы заказали столько еды, как если бы оба только что вернулись с необитаемого острова, где чуть не умерли от голода, и это была наша первая пища по возвращении в цивилизованный мир.
Часы летели. Мы с Люком перескакивали с одной темы на другую. От наших самых-самых любимых авторов (его: Фолкнер и Хемингуэй; мои: Сэлинджер и Кундер) к нашим самым-самым любимым болячкам (его: пища, застревающая между зубами; моя: американцы, которые приправляют свою речь чистейшими британизмами, не вникая в их суть).
— Ваш счет, — сказал официант с теплой улыбкой, положив его на стол между нами. Мы оба тут же потянулись к бумажке, и я успела первой, но тут рука Люка сжала мою, от чего я почему-то вздрогнула.