— Мальчики, пожалуйста, уведите меня отсюда, — попросила мама, всхлипывая.
Тьерри помог ей подняться, а я накинул на нее пальто, и мы вышли — никто этого даже не заметил.
На улице сыпал мелкий серый снежок. Мы пересекли стоянку. Мама вытерла слезы и более-менее взяла себя в руки, но сказала, что машину вести боится. Она дала ключи Тьерри. Он сел за руль и завел машину, а мама расположилась одна на заднем сиденье. Я сел впереди.
— Чертовы психи, — всхлипнула мама.
На шоссе нам навстречу попалась машина «скорой помощи», и я подумал, не в блинную ли она едет. Потом мы выехали на автостраду и повернули к Монреалю. В какой-то момент я оглянулся на маму. Она смотрела в окно на убегающий пейзаж, точно пассажирка в поезде, не знающая, куда едет. После Бленвиля мама задремала, но мы слышали, как шумно и прерывисто она дышит. Тьерри шепотом заметил мне, что о нас старушки в своей песне даже не упомянули; я сказал: «И слава богу», и он со мной согласился. На приборном щитке замигала красная лампочка, и в Розмере пришлось остановиться у заправки.
Тьерри вышел из машины: бензоколонка была с самообслуживанием. Я снова повернулся и посмотрел на маму. Лицо у нее было красное, вспухшее. Я перегнулся через спинку и прикрыл ее пальто, чтобы не мерзла. Хотел погладить ей руку, но она судорожно вздрогнула и отдернула ладонь. Что, ну что я мог для нее сделать? Я почувствовал себя бессильным перед ее горем и мысленно проклял отца, как будто от этого что-то могло измениться. «Мама, мама», — прошептал я. Что «мама»? Какие слова мог я прибавить к этому, которое так много для меня значило, но, произнесенное, превратилось в пустой звук? Пока Тьерри расплачивался за бензин, я всплакнул. Увидев, что он идет к машине с большой коробкой в руках, промокнул слезы шарфом.
Тьерри сунул мне коробку: «Возьми на колени». Он тронул машину с места, бросив печальный взгляд на маму. А потом шепнул мне, что с меня пятерка: он купил набор из двенадцати пластмассовых стаканов, нефтяная компания продает такие всего за десять долларов клиентам, залившим бензина на двадцать и больше. «У меня-то было всего на пятнадцать, но кассирша расщедрилась, — добавил он. — Пригодится для нашей квартиры». Я посмотрел на коробку: на крышке была увеличенная фотография, четыре пластмассовых стакана — синий, желтый, красный и зеленый. Вверху слева — еще одна фотография. За круглым столом в саду сидит женщина, рядом с ней два мальчика и мужчина — муж и дети, конечно же. Они улыбаются, и перед каждым стоит стакан, у всех свой цвет. Посреди стола — кувшин с молоком и графин с апельсиновым соком. Мама на снимке собирается встать, чтобы наполнить стаканы своего семейства. Еще на столе стоит ваза с огромным букетом великолепных цветов. Может быть, дети только что преподнесли их маме или муж, не знаю, но букет тоже был сине-желто-красно-зеленый и такой же четырехцветный зонтик над столом. Все новенькое и сияющее. На небе ни облачка, лужайка ослепительно зеленела, молоко выглядело свежим, сок — вкусным, люди — счастливыми, а стаканы сверкали гранями на ярком солнце, точно хрустальные. В общем, совершенно сказочный сад. А под фотографией мелким шрифтом написано: