Не только Наоми оставила в комнате следы своего присутствия. Здесь же две бабушки, Гарви и Перкинс, были обречены безмолвно взирать друг на друга, разделенные небольшим ковром. Острый взгляд Элеанор Гарви исходил с каминной полки, где ей приходилось соседствовать с сухими розами и слониками из пальмы. А Пэм Перкинс, помещенная на пианино, смотрела на все сверху вниз — при жизни у нее такой возможности не было.
Обе женщины яростно противились женитьбе Дэвида на Кейт, и обе по одной и той же причине: потому что Дэвид очевидно был птицей высокого полета, а Кейт нет. Матери утверждали, что они совершенно не подходили друг другу. Они давали этому браку шесть месяцев. Время показало, что даже такой печальный прогноз был оптимистичным.
Бедняжка Кейт забеременела. Он, Алекс, собирался появиться на свет. И Дэвид счел своим долгом (или по каким-то другим соображениям) «остаться с ней». Под впечатлением от собственного благородства, а то и просто назло родителям, он поклялся в верности.
Ну, теперь все они были в дальних краях, Пэм Перкинс — в ином мире, а Элеанор и Джек Гарви — в Глочестере, что было почти так же далеко. Элеанор отличалась неприятной капризностью. У нее был жгучий, ищущий взгляд, пустой, звенящий смех; она говорила безостановочно, но при этом не заводила беседу. Раньше она непрестанно вмешивалась в воспитание Алекса, критикуя Кейт, которую считала безнадежно небрежной. Но со временем ее внимание сместилось со старшего внука на двух младших — на Доминика и Люси, к которым она имела куда более свободный доступ и которых зачали при куда более приличных, приемлемых обстоятельствах.
Пэм Перкинс, умершая так же, как и жила, — смиренно, едва ли могла из могилы влиять на мысли и жизнь Алекса. А ее муж, Сирил, отец Кейт, был отшельником. Он жил в Уолдингхеме, в белом коттеджике, который сама природа покрыла зелеными граффити. Он ухаживал за своей полоской земли у железнодорожного полотна, засаживая ее длинными рядами капусты: белокочанной ранней, брюссельской с высокими стеблями и кудрявой краснокочанной, и останавливался только чтобы съесть бутерброд или выкурить самокрутку в холодной кирпичной лачуге, довольствуясь собственной компанией.
Что же касается Дэвида, который и в лучшие времена крайне нерегулярно выходил на связь и был непунктуален в отношении алиментов, то последние десять лет от него не было ни слуху ни духу. Так что у Алекса была только Кейт. И у Кейт был только Алекс.
«Она в одиночку растила меня, и у нее это отлично получилось», — сказал себе Алекс, подходя к камину, чтобы взглянуть на себя в зеркало. Кейт была бойцом. Каждый день она выходила из ванной, не заботящаяся о макияже, натертая, намытая и героическая. Она выходила в мир своей неуклюжей походкой, неэлегантно косолапя, и трудилась, трудилась, трудилась.