Березкин бешено крутил синими, потемневшими от ненависти глазами:
— Предатель!.. Спалить его заживо!..
Батурин ушел с ЦБУ, чувствуя, как все в нем болит и страдает — не телесным, а душевным страданием. Он, переводчик, пусть и скромный, но участник миротворческого плана. Присутствовал на тайных свиданиях с Сейфуддином ночью, на коврах, за дымящимся пловом, когда под дугой тускло блестели уздечки и винтовки охраны и стрелок в бетеэре сжался под броней у прицела. Он, Батурин, поверивший Сейфуддину, полюбивший учителя Фазли, его мягкую речь и искренние, глубокие мысли, не мог понять причину крушения. Пугался обмана, вероломства, в которые был вовлечен. Не сумел разгадать среди сладких уверений и истовых клятв тонкого, умело сокрытого лукавства. Нет, он не знаток Востока и бессилен перед его глубиной и тайной. Отделен от него своим чужеродством.
В стороне за казармами в пыльной степи рвануло воздух. Продернулся огненный шнур. Тучи праха и дыма потекли над землей, и в них мерцали и лопались рыжие глазницы. Била артиллерия. Самоходные гаубицы посылали снаряды и в горы, крушили позиции муджахедов, вызволяя колонну.
К вечеру в расположение части въехала колонна. Пыльные КамАЗы, цистерны в потеках топлива, исцарапанные фургоны, зачехленные брезентом грузовики. На лобовых стеклах машин были видны пулевые отверстия в паутинных трещинах, из-за которых глядели утомленные лица водителей. Одну машину с пробитым радиатором приволокли на прицепе. Из другого наливника, из цистерны, сквозь пробоину хлестало топливо, и водитель, выскочив из кабины, затыкал отверстие тряпкой.
Из бетеэров, замызганных, закопченных, выгружали убитых. Батурин видел круглое, с оскаленным ртом серое лицо, открытые, полные холодных слез глаза. Другое, обгорелое, в красной коросте тело укладывали на носилки, и санитар торопился набросить брезент.
Военврач Ловчук, расторопный, быстрый, помогал выгружать раненых. Покрикивал на санитаров, поддерживал под руку лейтенанта с перевязанной шеей, подсаживал его в фургон с красным крестом. Лейтенант возбужденно, лихорадочно ему говорил:
— Я на броне!.. К головной!.. Смотрю, горит! Я пулеметчику: «Режь!».. А у него заклинило!.. Я к люку!.. А меня жигануло!..
Батурин шел вдоль колонны, пахнущей бензином и пылью. В степи грохотала артиллерия. Летели с воем реактивные, сжигающие небо, снаряды. Падали далеко в невидимой «зеленке».
В вечерней степи, озаренные низким солнцем, маячили древние крепости, свидетели старинных нашествий.
Батурина опять разбудили ночью. В маленькой комнатке, где обычно встречались с агентами, за низким столиком сидел Березкин и напротив него — учитель Фазли. Еще недавно, день назад, Батурин любовался его благообразным лицом, легкими изящными движениями, от которых складки на просторных одеждах ложились красивым узором. Теперь учитель Фазли был в пыли и грязи, в разорванной, с запекшейся кровью накидке. Его рука была обмотана тряпкой. На пальцах под ногтями темнели земля и кровь. Лицо, оцарапанное, дергалось мелкими пробегавшими судорогами. Он не притрагивался к пиалке с чаем, к выложенным на блюдо сладостям.