Ночью, замечали, даже если рядом никого нет, часто говоришь шепотом. Вот и мы — шепотом, испугавшись неизвестно кого:
— Ну чего ты? Просто ветер разгулялся. Это клены.
— А если они вышибут стекло?
— За десять лет не вышибли, а сейчас...
— Ты не понимаешь. Не слышишь разве, как птица кричит?
— Два часа ночи, солнце мое. Все птицы спят давно.
— Это же она... черная, вон, смотри.
— Ой-вэй. Русалок нам не хватало... теперь еще птицы. Слушай, пол холодный. Замерзнешь.
— ...
— Нет тут никаких птиц. Я их не впущу. Иди сюда. Давай, говорю, под одеяло. Ну, вот... Вот так...
Тепло.
Потом я ее спросила:
— Что еще за птичка?
Она перевернулась на спину.
— Знаешь, мои желания всегда исполняются.
Я позволила себе улыбку:
— Ну-ну.
— Это правда. Если я чего-то очень сильно захочу, то это сбывается. Но только потом... Прилетает это... эта птица. И требует платы. Если что-то получаешь, надо за это платить. Ты ведь знаешь.
Пальцы наши переплелись под одеялом. Я знала. Я слышала шаги отца и Саньки в коридоре.
— Ну ладно. А что ты такого получила, что теперь ее боишься?
— Тебя, — сказала она.
***
Вывернутый ящик старого стола. Бумаги на полу. Обрывки тамошней жизни, собранные за те пять лет, что я забрасывала и забрасывала крючок, пытаясь зацепиться. Не вышло.
Все вроде получалось: и стипендия, и стаж после университета. И Люсьен. Слишком хорошо, чтобы быть правдой; ну так правдой это и не стало. И Люсьен не виноват... наверное.
***
Я разворотила ящики под предлогом какой-то уборки — и пошло. Сначала я подавляла эту ярость, вела сама с собой холодную войну, тихо ненавидя все вокруг. А потом началось — истерика вспышкой за вспышкой, как серия взрывов в Багдаде.
— Да пошло все! Задрали! Не хочу! Все, уезжаю отсюда на...
Эльф мой отмалчивался. Сидел на стуле, смотрел стену, как телевизор. Или — пальто на плечи и долой. К русалкам. К троллям, пляшущим на горе. К кому там еще.
Пока я не поняла — это не истерика. Это даже не депресняк. Это прозрение. Все. Я дала этой стране шанс. Дальше — извините.
***
На самом деле — никогда нельзя возвращаться. Если все-таки возвращаешься, никогда нельзя даже на минуту представить, что ты вернулся навсегда. Представишь, согласишься с этим хоть на секунду — все, ты покойник. Этой стране только и надо, чтоб ты сдался. У нее так хорошо получалось удерживать людей семьдесят с лишним лет. Может быть, страх, что, попавшись, уже никогда не сможешь уехать, у нас врожденный.
Наконец — очень важно: находясь там, никогда не думать, что на родине тебе было бы лучше.
Я почти забыла эти правила, когда мне позвонила знакомая и сказала: вот, и лучшей кандидатуры, чем твоя, все равно нет. Зачем-то она мне льстила, лучшие кандидатуры есть всегда, но тут было за что зацепиться. Работа «ассистента по русскому языку» в парижском лицее, требуется носитель, с опытом, лучше с французским дипломом — то есть с таким, как у меня.