— Перспектива, — напевает Ривеле и высовывает язык над желтым бланком. В последнее время она рисует дороги — широкие проселочные, мощеные городские, тонкие тропинки, ведущие невесть куда между скал... — Перс-пек... дерьмо! Уй... простите, воспитательница. Да ну, не получается.
Трет губы кулачком, хмурит брови, всматриваясь в бумагу.
— Где же не получается? Все здесь хорошо...
— Да нет, — с досадой отмахивается Рива. — Не получается... ну это... вывести за пределы листа... ну, как вы сказали... ладно, ладно, я сама.
***
Давид совсем не может спать; и не может, когда Симона уходит и когда она убирает руку. Она не отдала Давида в больницу и теперь думает — зря, но других отдавала — а толку? Она сидит, слушает кашель, уже непосильный для его груди, и думает, что совсем забыла, как молиться. Под утро ему становится чуть лучше. Ривеле трогает ее за плечо:
— Пойдите поспите, что ли. А я посижу. Мне спать не хочется...
Симона просыпается и, не в силах открыть глаза, прислушивается к тихому разговору. Голос Давида почти не слышен.
— Ну, не знаю... А если лошадь, ты с нее не упадешь? Может сбросить и убежать... Дурак, ты водить не умеешь... Давай лучше... не, не, смотри, вот трамвай... ну чего сразу — не похоже? Вот... и водитель... и лошадь тоже тогда будет, подожди, сейчас...
Когда Симона просыпается, темнота в бараке уже светлеет. Рива спит, съежившись, на кровати Давида. А самого его нет. Симона кидается к девочке, расталкивает:
— Где Давид?
Та недоуменно щурится:
— Уехал.
— Как уехал?
— На трамвае...
Симона выпускает ее руку, потерянно оглядывает комнату. Ну да — она же сама завернула ребенка в одеяло и сбегала за сыном старого Якова... И они уложили мальчика прямо у стены дома, как всех, тихо — зачем детям видеть?
Вот только почему все помнится так смутно, будто через тяжкий сон? Будто она это — придумала? А на стене — новый рисунок: людный, яркий город; и от остановки отходит трамвай с красными боками.
Со странным облегчением Симона понимает, что все-таки сходит с ума.
***
Завтра. Она проверила все, по нескольку раз, все номера, все фамилии, но результат остался тем же. Завтра. Она ступает медленно, но теперь, кажется, все ее шаги потеряли смысл, время непостижимо замкнулось в кольцо; время, которого у них — с самого начала — не было, следовало сразу это понять... И не спрячешься — они вынюхают любое укрытие. А бежать — через стены, через проволоку, через пули — с детьми?
Завтра. У Симоны подкашиваются ноги; она садится на мостовую. Двадцатилетняя Сима Шапиро, которую родители сперва пытались отговорить от Колледжа искусств (знаем мы это ваше искусство), а потом едва не прокляли, когда она осталась одна в чужом городе (да брось, мать, в конце концов, дочка уже взрослая...). Кто-то поднимает ее, встряхивает грубо, кто-то черно-серый и безликий; сам он, наверное, сделал это механически, не обратив особого внимания.