В сию минуту наипрекраснейший во всей вселенной лазоревый цветок лепестками воздушными Вертухина опахнул и к нему прижался.
«Драгоценная моя Айгуль, — сказал тут Вертухин, — пути мои были тяжки и неисчислимы. Тысячи верст я преодолел, дабы тебе свободу даровать. Дорожные люди встречались мне все больше благородные, хотя по-турецкому вовсе не умеющие: собирались повесить да не повесили, били оглоблею да неудачно, хотели задушить в бане тазом да передумали. Вывел я наконец на свет божий смутьянов, кои ссорят Россию с Турцией, и отныне…»
— Но, подлая! — заорал тут извозчик, дергая за вожжи и отрывая лошадь от сена, лежащего на передних санях. — Жрать и мухи умеют, а ты не жрамши везти попробуй!
Вертухин очнулся, с прискорбием понимая, как глубоко заврался. Смутьянов не видно было даже в его мечтаниях, не то что на свету божьем. Одно только фиолетовое, убранное жемчугами небо простиралось от края до края и в молчании следило их уединенный путь.
К вечеру въехали в Пермь. Беспокойство Вертухина нарастало, так что он и минуты не мог высидеть, вскакивал, хватался за края кошевы и озирался по сторонам, яко окруженный чертями.
Котов, наблюдая его томление, решил, что он измучен голодом, и велел свернуть к трактиру. Это и вовсе привело Вертухина в ужас. Ведь Котов денег не признавал. А волшебные камешки лежали у Вертухина в тулупе.
Остановились подле трактира. Вертухин выбирался из кошевы так долго, что терпение лопнуло и у лошади: она принялась крутить кошеву по двору и наконец вывалила Вертухина в снег. Потом он четверть часа обыскивал тулуп: нет ли в нем еще какой глупой живности. Трижды выбредал на улицу, наблюдая, как поломойка выплескивает воду на мостовую.
Из трактира вышел Котов:
— Милый друг, тебя сомнение берет, что плату потребуют? А ты скажи, умен я или не умен, чтобы платить?
— Умен, ваше высокоблагородие, — сказал Вертухин.
— Так-то. Трескать, чай, охота?
Выхода не было, да и трескать хотелось. Вертухин взошел в трактир.
В трактире народу сидело густо, как в общей бане. Половые готовы были на руках ходить, поелику от многих трудов ноги их уже не держали.
Господ и простолюдинов тут не различали, и, кажется, все почитались простолюдинами.
Вертухин и Котов сели ждать ужин.
— Милый друг, — сказал Котов, — не сочти за труд и на прощанье прими в дар альбом, собственноручно мною писанный. Сам видишь, я всей душою к тебе прилепился. Но поелику никому не известно, не беглый ли ты казак, тебя для проверки надобно за железную полосу засадить и больше мы с тобой не увидимся.
У Вертухина пропал аппетит.