Но толпа, собравшаяся вокруг него, не расходилась.
В ту минуту, когда Вертухин проезжал мимо, Горлопанов пришел в себя и возопил:
— Сатана это я! А бога нет!
Вертухин отшатнулся так, что загремели железные кости самоката.
— А гвозди там в какую цену? — крикнул малый с топором за поясом и округлым куском древесного угля за ухом. — Нельзя ли взять подешевле?
Однако сей вопрос остался без ответа: Горлопанов опять впал в забытье.
Людишки — беглые крестьяне, холопы, мастеровые, погорельцы, нищие, безместные попы и беглые монахи — волновались. Горлопанов признал себя сатаною. Но кто из них не черт?
Уже пятьсот лет, со дня основания, Москва собирала разбойников и злодеев со всея Руси. Обучившись грамоте смуты у атамана Хлопка, Ивана Болотникова, Степана Разина, они рвались в стольный град затеряться в загогулинах его переулков и переждать топоры и виселицы. Борис Годунов в 1602-м году от Рождества Христова открыл царские закрома и пригласил в Москву бездельников, людоедов и гулящих людей числом более, нежели проживало в столице. Опустошив закрома, частично поев друг друга и спасшись от голода, они бежали на Украину, на Дон и Волгу. Окончив там университеты злодейства, сии смутьяны принялись гулять по всей России от Польши до Сибири, учиняя лютейшие варварства и жесточайшее тиранство.
Но Москва тянула их к себе особливо — так, что сердце разрывалось и кости трещали.
Сейчас, как и в старые времена, лихие люди толпами заполняли старую столицу, несмотря на частных смотрителей, сотских, десятников и море воинских команд.
На любом углу мог оказаться вор и бродяга, видевший Вертухина в шайке Ивана Белобородова! И навести на него воинскую команду этот вор почел бы честью, тем паче что продал бы его по крайней мере за два шкалика.
Москва была теперь для Вертухина самым опасным местом в мире. А уж о том, чтобы навестить свою деревню — в коей было всего десять дворов, зато жила девка Ефросинья — он и думать страшился.
И он, велев извозчику взять в трактире две лепешки, вареную говядину и квасу, поехал окраиной вкруг Москвы.
Улицы московские предлагали Вертухину забавы и позоры, от коих он отвык в лесной глухомани и сейчас наблюдал с удивленным сердцем и отверстыми чувствами.
Из царской мыльни выскакивали голые распаренные мужики и бабы и хлопались в ледяную весеннюю грязь, поднимаясь оттуда вурдалаками из лесного болота. Сие купание собрало зевак поболе, нежели прибытие шведских или гишпанских купцов.
— Гляди, кум Игнат, — говорил соседу мещанин с бородкой топориком, но без усов, — сия лечебная грязь творит чудеса. Марфа истинно краше стала, чем была.