Кузьма от такого любовного послания свалился в реку и поплыл рядом с портками, безумно глядя в небо и хватая ртом ледяную воду.
В сотне саженей от деревни его, как раненую белугу, выбросило на песчаную отмель. Отлежавшись, он выбрел на берег и сел на березовый пень, страшный, будто леший после омовения.
Два раза мимо него делал променад Лазаревич, сопровождаемый Калентьевым, — туда и обратно.
— Это кто такой?! — всякий раз восклицал он в крайнем удивлении. — А-а-а, это главный дознаватель по государственному делу?! А мы думали, коровья лепешка, на которую помочились.
Калентьев предлагал поджарить Кузьму на костре, дабы высушить, но Лазаревич отверг этот план как преждевременный.
Кузьма понял, что после сей истории он как человек, наиважнейшее следствие ведущий, ничего уже не стоит даже в глазах местных кур и уток.
Вряд ли он пережил бы сей позор, но тут его глаза обратились к небу. И таким неистовым было его негодование против судьбы, что он, не помня себя, взял и плюнул туда, в синее весеннее небо.
Нет, чудная сия чаша огнем испепеляющим не разверзлась и великий грохот в окрестностях не сделался. Отчего же сироту казанскую скрючило, будто выпил он горячего гудрону, а в глазах мандариновые шары запрыгали? А оттого, что наш чикчеровый любовник понял, что наделал, и содрогнулся.
Но прошла минута, две, три, а кары не было. Кузьма победительно выпрямился и хотел было плюнуть второй раз, да в сей момент едкая каша залила ему очи. Он схватился с березового пня и, слепой и безумный, побежал, сдирая с лица липкое месиво. Никогда он не думал, что кара небесная может быть такой вонючей и склеивать глаза до полной невозможности их разодрать.
Мокрая дорога квакала под его ногами, словно лягушка.
Душа, как молодая стреноженная лошадь, рвалась из несчастных пут в места не столь пагубные.
Орел, воинственно клекоча, летел над ним, выдавливая из себя остатки вчерашнего ужина.
Кузьма бежал по дороге прочь от деревни, не зная, что с каждым шагом приближается к Ачитской крепости, к логову капитана Попова, возвышающего людей до фиолетовых орденоносцев и производящего обрезание ушей.
Внезапный шум колес и копыт остановили его. Стихло и движение впереди него.
Ослепленный казнью за богохульство, Кузьма не мог ничего видеть перед собой, поэтому стоял мертво, как верстовой столбик. Из кибитки, — а по звукам он понял, что на него едва не наехала кибитка, — кто-то вышел и так же молча остановился перед ним.
Да и кто мог разобрать, что этот мокрый ком грязи есть человек?!
— Кузьма, да кто же тебя этак? — сказал тут знакомый голос, и Кузьма повалился на колени, где стоял.