При этих словах Петр Алексеевич ужасно разволновался, на маленькие глазки навернулись маленькие, но отчетливо видные слезки, голос задрожал еще сильнее. Волосы встали дыбом. И, смотрю, даже руки у старика затряслись. Мне жалко его стало на минуту.
— Я, мы… постараемся потише, — бормотала я, но он не слышал.
Встал и ушел в комнату, ворча что-то про валерьянку и валокордин, который сволочи немцы теперь перестали поставлять, и валосердин, который не сравнить с немецким прототипом, но что же поделаешь.
Я слышала, как он ходит, шаркая, в соседней комнате, ругается себе под нос, капая в рюмку лекарство. Потом наступила тишина. Я даже испугалась. Вскочила и побежала посмотреть, что с ним происходит.
Он лежал на диване в гостиной. Лежал совершенно неподвижно, с закрытыми глазами. С лицом бледным, как мел. И кажется, даже не дышал. Я перепугалась и, подойдя к дивану, протянула руку, пульс пощупать. Старик резко открыл глаза, я хотела убрать руку, но он вдруг ловким движением ухватил мое запястье. Я удивилась, каким он оказался сильным. Пыталась выдернуть руку, но он не отпускал, держал крепко. И смотрел на меня своими холодными, мертвыми глазами… У меня мороз по коже побежал… Мне вдруг показалось, что передо мной на самом деле зомби, нежить, мертвец, восставший из гроба.
— Не бойся, Сашенька, — сказал он приглушенным зловещим голосом, а его пустые глаза опять смотрели сквозь меня. — Не бойся. Посиди со мной, подержи за руку… Сейчас мне полегчает…
Я прекратила попытки вырвать свою руку из его ледяной, но чрезвычайно сильной клешни, покорно уселась на диван рядом с ним… Но, боже мой, как же мне было нехорошо, как тревожно, как жутко!
Некоторое время он молчал. И даже снова закрыл глаза.
«Сколько же это может продолжаться? — тоскливо думала я. — Бежать, бежать, скорей отсюда! Все равно ничего он мне про Александра моего возлюбленного рассказывать не собирается. Даже на простой вопрос ответить не может — где он работает под началом Сердюка этого».
— Санёк Ганкин, сосед мой, он в КГБ работает, — сказал вдруг старик, и голос его заметно окреп. — В управлении по городу Москве. Вот как упала наша Контора, до чего опустилась. Тоже мне — старший оперуполномоченный! Эх, да в мое время разве такие старшие оперы были! Богатыри, не вы!
У меня точно горло сдавило. Ни сказать ничего не могу, ни даже слюну проглотить. И такое отчаяние страшное. Жизнь потеряла смысл. Отчего потеряла? Оттого, что теперь придется мне Александра, он же Рустам, бросить. Потому как невозможно же после того, как он… То есть вдруг поняла я, отчаяние не от предательства и обмана гнуснейшего, а от их последствий. Оттого, что нам теперь придется расстаться.