Делать нечего: вздохнул я глубоко и пошел себе на общий медосмотр для начала — пусть будет что будет. Хорошо, думаю, что рентгеноскопия только грудной клетки запланирована, а не брюшной полости.
Первый день был совсем занудный: мяли меня, крутили, вертели. Вдох — выдох. Опять вдох. Внутренности в телевизоре разглядывали. Я, конечно, ужасался — боялся всяких этих пальпаций; особенно справа. И даже удивился, когда никакой реакции не последовало. Про шрам, про операцию — никаких вопросов. Но, думал я, может, они ничего и не говорят, а в тетрадочку эту хренову, в «историю болезни», или как они там ее называют, все-все вносят тихонечко, вписывают буковки, которые могут разом сломать мою жизнь. Какое отвратительное ощущение: когда тебя будто на винтики разбирают и на свет брезгливо так рассматривают. Я ведь и по своей работе знаю: точных доказательств почти не бывает, любые нестандартные параметры можно хоть так повернуть, хоть эдак. И в медицине, видно, точно так же, как в госбезопасности. В зависимости от того, что ты хочешь доказать. Врачи, казалось мне, держались высокомерно и враждебно, хоть и в пределах формальной вежливости. Все мои попытки что-то прояснить кончались неудачей. Я то с одной, то с другой стороны заходил, и шутил, и серьезничал, и грустил — женщин на жалость брал, у меня это обычно хорошо выходит. Но тут ничего не получалось — будто в каменную стену упирался. Смотрел на каждого из врачей и думал: ну, попадись ты мне в оперативную разработку, я бы тебя тоже пощупал, «поизучал» бы, покрутил со всех сторон, и тебя самого, и твоих родственников и друзей. И без УЗИ всякого обязательно нашел бы, к чему прицепиться, потому как у каждого есть что-нибудь нестандартное за печенкой или за душой. Такое, что можно толковать по-разному.
Вот у этого, носатого, точно еврейская кровь обнаружится в каком-нибудь поколении. А значит, если сильно постараться, можно родственничков за границей нарыть. А из-за этого, из-за потенциального наличия родственников за бугром, даже половинок, ни на какую государственную работу брать нельзя. Да и с четвертинками, по крайней мере у нас в Конторе, тоже стало строго. Михалыч говорит, что он и восьмушек за версту чует, и даже одну шестнадцатую или тридцать вторую иногда может унюхать и к своему отделу близко не подпустит.
И неважно, если этот шнобель о своих корнях даже не подозревает. Ему и не надо подозревать. А просто в один прекрасный день отдел кадров получит установку: Такойто Такойтович Такойтов от работы в режимных учреждениях отведен. И никто даже спрашивать не станет почему. И в Москве болезному вряд ли после этого позволят остаться. А может, и из профессии медицинской погонят поганой метлой, придется идти зарабатывать себе на хлеб тяжким физическим трудом. И славно было бы — а то вон, вообразил себе, морда, что он всегда будет молоточком по коленям стучать. И оперативным работникам трепет внушать. И ведь небось, гад, как и мы, и за звание, и за выслугу лет гребет! Тоже мне разведчик-контрразведчик!