А теперь я иду вперед: против ветра вверх по легкому подъему: выступ носовой части судна, затем вверх на «обезьяний бак» (Monkey-Back) до выступающего далеко носового ограждения. Прислонившись спиной к фальшборту и держа в поле зрения белую надстройку с якорной лебедкой перед ней, я сильнее всего ощущаю здесь впереди ритмическое погружение носа корабля в воду. Я чувствую это всем телом.
— Клюзы в середине форштевня называют панамскими клюзами, так как при прохождении через Панамский канал корабли в большинстве случаев используют их для швартовки, — объяснил мне старик. Мне бы хотелось, чтобы на корабле были «суринамская лебедка», «йокогамский кнехт»[40] и другие названиях привкусом далеких стран.
Когда во второй половине дня я пришел к старику, он сидел за столом, разложив перед собой бумаги.
— Заходи, — говорит он, — я должен подписать увольнение Фритше.
Таким образом, эта тема закрыта! «Закрыта ли действительно? — думаю я. — Продолжительное морское путешествие, еще примерно сорок дней, — должны ли оба конфликтующих и стюардесса, которая дружит с Фритше, мирно сосуществовать друг с другом?» Я остерегаюсь высказывать свои мысли вслух. У старика и так достаточно забот.
— Зато теперь неприятность с радистом и одной из стюардесс, — говорит он.
— О чем идет речь на этот раз? Кто кого поколотил?
— Никто никого! Глупая история. Типична для радиста: стюардесса хотела отправить телеграмму, отдав ее радисту, который как раз находился на корме корабля. Она попыталась вручить ему текст.
— Ну и?
— Радист отказался взять текст, заявив, что ей надо прийти в радиорубку, он же не носит с собой кассу.
— И что было дальше?
— Стюардесса сказала, так, во всяком случае, утверждал радист: «Вы невежливый человек!» — а это для него очень большое оскорбление. Я, именно я, должен вразумить ее. Что, собственно говоря, воображает себе этот парень? — возмущается старик. — Я направил его в представительство коллектива, пусть они теперь организуют третейский суд.
Это не тот радист, который жаловался тебе на то, что ему выдавали йогурт с просроченным на два дня сроком годности?
— Да, точно, об этом я и не подумал.
— Было темно, ярко светил месяц, когда карета медленно завернула за угол…
— Что это на тебя нашло? — спрашивает старик.
— Очевидно, теперь начинается пора всеобщего оглупления!
— У меня — нет, — говорит старик, пребывающий в приподнятом настроении, — я хочу закончить с писаниной.
— Понял. Меня уже нет!
— До скорого!
— Ты в роли кладбищенского садовника, это — самое интересное, что я слышал до сих пор, — говорю я, когда вечером мы сидим в его каюте. Я поставил старику на стол новую бутылку «Чивас Регаль», которую я в приступе мании величия заказал у нашего казначея. — Ну, рассказывай, не мучай: почему же ты не отправился в Бремен, когда большая война закончилась?