— Значит, он берется выдать нам его мертвого, так, чтобы никто нас не знал?
— Да. Если, конечно, мы ему заплатим, — осторожно ответил хитрый шалинец. — Просите генерала, пусть выделит для этого еще тысячу рублей.
Кибиров на минуту задумался.
— Ладно, — сказал он, понизив голос. — Ни генерал, ни кто другой не должен знать, что выдадут его нам мертвым. Поняли?
— Так точно.
— Обещайте этому вашему человеку от моего имени одну тысячу рублей. Когда дело сделаем, деньги найдутся.
Тихие сентябрьские дни 1913 года. С полей веяло молочным ароматом поспевающей кукурузы, на дорогах, как обычно, натужно скрипели крестьянские арбы.
Люди готовились отметить праздник окончания уразы. Хозяйки белили дома, прибирали в комнатах, готовили праздничную одежду для мужей и детей. Отцы обещали мальчикам, что завтра утром посадят их на лучших коней, чтобы они веселой компанией понеслись вдоль всех дворов, поздравляя взрослых с праздником уразы.
В такой день веселятся даже те, кому и кутнуть-то не на что. Веселятся потому, что так повелевает всесильная вера в законы, данные Магометом.
Казалось, все в мире сулило сейчас только хорошее, но на душе у Зелимхана было тревожно, и даже не с кем было ему поделиться этой тревогой. Теперь он мало с кем говорил о своих чувствах, предпочитал молчать и настороженно прислушиваться. Он с горечью вспоминал слова своей матери: «Ты же ведь один, разве выстоишь против целого света?»
Вот уже несколько недель знаменитый абрек, послушавшись Шахида Борщикова, скрывался в лесу, неподалеку от дома Элмарзы, на берегу Шела-ахк. Жил он теперь, словно раненый зверь — больной, без крова, без друзей, без родных, готовый из последних сил броситься на нападающего. Тяжелый недуг отнял у него и сильные руки и ястребиный взор, которым он так зорко прощупывал когда-то ущелья, овраги, леса и поляны.
Сейчас Зелимхан полулежал на каменном ложе у входа в пещеру и тихо напевал:
«Храбрый удалец, но лишится удачи
В день, когда час его смертный наступит», —
Старцев почтенных слова золотые
В сердце храня, дожил я до сегодня.
С детства слова эти в сердце запали.
То, чего сердце страшилось, наступило...
Песня смолкла. Харачоевец с каким-то особенным исступленным восторгом всматривался в открывающийся его взору пейзаж. Он всегда любил природу, но никогда раньше она не казалась ему столь понятной и прекрасной. А ведь всю эту красоту он постоянно видел — видел, не видя. И только в эти последние дни он духовным взором обнаружил свое единство с первозданным хаосом уходящей за горизонт гряды гор.