Малоразговорчивый и даже чуть суровый Зелимхан, способный вместе с тем на подлинную доброту и душевную тонкость, действительно незаметно оказался властителем душ в камере, переполненной чеченцами.
Теперь, услышав слова Саламбека, он метнул взгляд в сторону часового, который стоял на вышке наружной ограды, затем оценивающе оглядел стену, о которой говорил товарищ, и тихо спросил:
— Если мы одолеем эту стену и ограду, сумеем ли мы выйти из города?
— Ты слышишь за оградой шум реки? Это Сунжа, — пояснил Саламбек, — по этой реке из города и слепой сумеет выйти.
— Иди, иди. Нечего глазеть по сторонам! — грубо подтолкнул надзиратель отставшего Зелимхана.
Харачоевец круто обернулся, но Саламбек вовремя удержал его от неверного взрыва:
— Оставь этого дурака, ведь ты ему все равно ничего не докажешь, — и он почти силком повел Зелимхана в камеру.
Саламбек был человеком храбрым и вспыльчивым, но новый товарищ вызывал у него безотчетное уважение, хотя тот ничего не делал для этого. Просто в нем угадывалась сила души. Сагопшинец испытывал желание во всем открыться этому молчаливому человеку.
— Я рано остался без родителей, воспитывался у дяди, — рассказывал он Зелимхану, — а когда исполнилось двадцать лет, дядя женил меня на девушке из нашего аула, с ведома общины наделил нас землей на окраине аула... Можно было жить, но только очень уж лют был старшина нашего аула. Я послал на него жалобу самому атаману Терской области.
— Ну и чем же кончилось? — спросил Зелимхан, задумчиво теребя войлок, на котором они сидели.
— А тем, что меня водворили сюда, — ответил Саламбек. — Ведь не зря в народе говорят: «Кто ссорится с хозяином замка, тот, всегда проигрывает». Старшина дал взятку приставу, послал подарок начальнику округа. Ведь ему это ничего не стоит: собрал с народа и послал. Вот и повернулось все это против меня.
— Видно, старшины все на один лад сделаны, — заметил Зелимхан. — Похож на нашего Адода.
* * *
Молчаливость Зелимхана в этот период его жизни имела глубокие причины. Воспитанный в горном ауле в нормах наивной, но возвышенной горской морали, он вдруг столкнулся с подлостью окружающей его жизни. Он не мог принять эту жизнь такой, какой она предстала перед ним, и внутренне созревал для того, чтобы объявить ей войну. Бегство, отказ от шариатского суда были первыми шагами на этом пути, и он долго не решался заговорить о своем решении с отцом. Тем не менее однажды ночью этот разговор состоялся.
— Гуша, — прошептал Зелимхан отцу, лежавшему рядом, — ты спишь? — Старик поднял голову с черной бурки, служившей ему изголовьем. — Послушай, Гуша, если удастся, я убегу отсюда.