— Но зачем же горячиться, Милочка? — остановила ее Елена Львовна.
Синев, который нахмурился было, расправил брови, махнул рукою и засмеялся.
— Вот-с, не угодно ли вам полюбоваться? — пожаловался он полушепотом Сердецкому. — Теперь она со мною всегда этак-то, в таком милом тоне.
Людмила Александровна услыхала и подошла к ним.
— Что вы сочиняете? — искусственно удивилась она.
Синев даже руками всплеснул:
— Сочиняю? Нет извините. Жаловаться так жаловаться. Мне от вас житья нет. Вы на меня смотрите, как строфокамил на мышь пустыни: ам! — и нет меня!.. Главное, ума не приложу: за что?.. Ведь я невинен, как новорожденный кролик! Думал сперва: за Митю. Каюсь, Аркадий Николаевич, — виноват: поддразнивал Вениамина Людмилы Александровны. Липочка вздумала, видите ли, строить ему глазки… ну, как же было мне не распустить язык по такому соблазнительному случаю?
Людмила Александровна обрадовалась, что он сам подсказывает ей путь, как выйти из затруднения.
— А мне было неприятно, — мальчик впечатлительный, с мягким сердцем, увлекающийся… — уже кротче заметила она. — Зачем портить его? волновать его воображение, вбивать в голову Бог знает что…
— Кузина! Вы имеете резон. Но я вам давным-давно принес публичное покаяние по этой части и вот уже два месяца, как держу свой язык на привязи. Больше того: сам же усовещивал Липу, чтобы она не совращала юношу с тропы классического благоразумия… Олимпиада Алексеевна! неувядаемая тетушка! — вскричал он, — пожалуйте сюда. Засвидетельствуйте, какими филиппиками громил я вас в последний раз, за завтраком…
— И сколько красного вина при этом выпил! ужас! — откликнулась Ратисова.
— Ага! Вы слышали, афиняне?! Помилуйте! До того ли мне теперь? Что мне Гекуба и что я Гекубе? Ревизановское дело поглотило меня целиком, как кит Иону.
Олимпиада Алексеевна зажала уши:
— Ах, ради Бога, не надо об этом деле… его слишком, слишком много в этом доме.
Людмила Александровна ответила ей мертвым, потерянным взглядом:
— Что ты хочешь этим сказать?
— Олимпиада Алексеевна права, — вмешалась Елена Львовна. — Я вполне понимаю, что смерть человека, издавна знакомого, да еще такая внезапная — ведь кажется, он еще накануне обедал у вас, господа? — может на некоторое время выбить круг его друзей и знакомых из обычной колеи. Но всякому интересу бывает предел; иначе он переходит уже в болезненную нервность…
— И ее-то вы находите во мне? — засмеялась Верховская. — Успокойтесь: дело меня интересует, но не до такой степени, как вы воображаете.
— Ну, это — как тебе сказать? — усомнилась Ратисова. — Оглянись: твой дом полон этим делом; я видела твои газеты; ты отметила в них красным карандашом все, что касается ревизановского убийства. Знакомые приезжают к вам словно для того только, чтобы говорить о Ревизанове; о чем бы ни начался разговор, ты в конце концов сводишь его к этой ужасной теме.