Марья Николаевна родила сына. Роды были трудные, а за ними послѣдовала болѣзнь. Переписка прервалась на цѣлые два мѣсяца; когда же возобновилась, то Василій Ивановичъ началъ получать письма вялыя, лѣнивыя, въ какомъ-то натянутомъ тонѣ и съ чѣмъ-то недосказаннымъ въ содержаніи, — словно Марьѣ Николаевнѣ смерть какъ не хотѣлось писать, и она исполняла, насилуя свою волю, скучную и непріятную обязанность. Потомъ совсѣмъ замолкла. Василій Ивановичъ терялся въ догадкахъ, что съ нею, какъ вдругъ получилъ городскую телеграмму, что Марья Николаевна уже въ Петербургѣ и ждетъ его тогда-то къ себѣ, потому что «надо поговорить».
Василій Ивановичъ смутился и отъ неожиданности, и отъ краткости телеграммы.
— Надо поговорить… Ну, да, разумѣется, надо поговорить, если мужъ и жена (Ивановъ уже считалъ Марью Николаевну женою) не видались полгода. Но какъ странно Маня пишетъ! Выходитъ, какъ будто она зоветъ меня потому только, что надо поговорить… Э! тьфу, чортъ! какія нелѣпости лѣзутъ въ голову… просто глупая бабья редакція телеграммы, — и ничего больше! А странно однако, что Маня пріѣхала такъ нечаянно, не предупредивъ. — точно съ неба упала…
Такъ думалъ Ивановъ, шагая въ отдаленную улицу, гдѣ жили Гордовы. Чѣмъ ближе былъ онъ къ цѣли, тѣмъ блѣднѣе становились его опасенія и сомнѣнія. Радость близкаго свиданія съ любимой женщиной заливала его душу волною такого полнаго, свѣтлаго счастія, что чернымъ думамъ, если-бы даже онъ хотѣлъ ихъ имѣть, не оставалось мѣста въ умѣ, - порывъ любви былъ сильнѣе ихъ.
Ивановъ вошелъ къ Гордовой бойко, развязно, даже шумно и широко раскрылъ ей объятія. Она встрѣтила его растерянно и нерѣшительно подставила ему свои губы; когда же поцѣлуй затянулся слишкомъ долго, на ея покраснѣвшемъ лицѣ выразились испугъ и смущеніе. Она уперлась въ грудь Иванова ладонями и незамѣтно освободилась изъ его рукъ. Затѣмъ, сѣла на диванъ, сдвинувъ какъ бы нечаяннымъ движеніемъ кресла и круглый столъ такъ, что они совсѣмъ загородили ее; подойти и подсѣсть къ ней стало нельзя.
— Какъ ты поздоровѣла и похорошѣла! — восторгался Ивановъ. — Ты помолодѣла на десять лѣтъ.
Марья Николаевна отвѣчала на возгласы Иванова сдержанно и боязливо, такъ что онъ наконецъ не безъ недоумѣнія взглянулъ на нее: въ ея лицѣ ему почудилось нѣчто скучливое, усталое и насильно затаенное — словно ей надо высказать что-то, а она не смѣетъ. Иванова кольнуло въ сердце нехорошимъ предчувствіемъ; онъ осѣкся въ рѣчи, пристальнымъ испуганнымъ взоромъ уставился въ лицо дѣвушки и увидѣлъ, что и она поняла, что онъ проникъ ея состояніе, тоже испугалась и также странно на него смотритъ. Тогда ему страшно захотѣлось, чтобъ она раздумала говорить то затаенное, что ей надо и что она не смѣетъ сказать. Но Марья Николаевна уже рѣшилась. Она порывисто встала и оттолкнула кресла: