— Ещё раз очень вам благодарен…
— А коли бы руки были, тут же бы я вас перевязал — и лежите до утра счастливо.
Как-то была самая подлая ночь. Редут точно в тучу ушёл — такая густая мгла лежала кругом на мокрых холмах. Обычная музыка выстрелов началась с сумерек и продолжалась уже часа три. Иду я полюбоваться на доктора. У того сюртук снят, рукава рубашки засучены, руки по локоть в крови… Мясничает.
— Не поверите, я сегодня с особым аппетитом работаю!
Я только отплюнулся… Всматриваюсь в сторону при тусклом блеске фонаря — что-то серое… Женская фигура… Что за диво!?. Подошёл ближе… Она, Васильева.
— Сестра!.. Здравствуйте… Узнаёте меня?..
Подняла утомлённую голову, пристально взглянула на меня грустными серыми глазами — обрадовалась.
Протянула руку… Холодная рука, такая же худенькая как и прежде.
— Я уже думала — не встретимся, — тот же приветливый, нервный голосок, словно не говорящий, а вздрагивающий.
— Ну, вот… Гора с горою, знаете… Как это вы сюда попали? Здесь совсем не ваше место!
— Да вот доктор всё жаловался… Рук у него нет… Не хватает… Я и приехала… Мы тут в деревне… Завтра наговоримся… Теперь некогда…
И давай перевязывать солдата…
В полночь, по обыкновению, перестрелка разгорелась… "Алла, Алла!" — послышалось оттуда. Я заглянул за вал: длинная и волнистая линия вспыхивавших и гаснувших огоньков близилась… Другая следовала за нею… Людей не было видно вовсе… Цепи турок шли на редут, ещё издали оглушая нас трескотнёю и гамом. Выдержанные в огне солдаты наши спокойно ждали команды. Первый залп мы давали в упор, когда табор подходил шагов на двадцать — на тридцать. До тех пор траншея молчала как мёртвая… На этот раз, судя по густоте огоньков, атака обещала быть особенно настойчивой. Вот и в амбразурах далёкого турецкого редута словно раскрылись и опять опустились веки над чьими-то чудовищными, огромными глазами… Взглянуло на нас это красное око, ахнула стальная грудь орудия, и первая граната, шушукая и вздрагивая, впилась в земляной вал… Только стала отсыпаться земля отсыревшего бруствера…
— Что это?.. — схватывает меня кто-то за руку.
— Турки идут…
— Господи… Сколько смертей… Сколько смертей!.. Голубчики!.. И всё это в бедных… в солдатиков… Болезные мои, хорошие!.. — шептал женский голосок, нервный, трепетавший, как рыданием глубоко проникающий в душу…
— Это вы, сестра!.. Сойдите! Нельзя… Так в вас попасть могут…
Она меня не слышала. Снял я её вниз… Села, схватилась руками за голову да и осталась так… Шепчет молитву только… Слышу я, не за себя, а за нас молится… Молится, едва шевеля губами, но так, что сквозь бешеную трескотню атаки каждый звук её страстной молитвы слышался мне.