— Моя мать умерла.
И сейчас же небрежно:
— От слишком продолжительной диеты… в ожидании моих успехов…
Улинг сделал отчаянный пируэт и поймал слетавшую шляпу.
Мечка поздоровалась с артистками. Они выразили сомнения по поводу уплаты денег; ведь сбор последнего спектакля 23 руб. 50 коп. Они злорадствовали, точно это не касалось их самих. Ружинский дал деньги. Он долго считал их в сетчатом ящике. Журналист Позынич, читавший афишу и мимоходом составлявший заметку о кабаре, сказал лениво:
— О вашем ксендзе Игнатии рассказывают скандальные истории.
И вертя палкой, на которую надел старую фетровую шляпу:
— Вчера вы видели Костю Юраша. Он уже не в музыкальном училище.
Ружинский засмеялся, покосившись на Мечку. Вошел Фиксман, усталый и грустный.
— Ого… тут деньгами пахнет.
Но журналист, который только что просил денег у Ружинского и не получил, не хотел продолжать разговор на эту тему.
— Юраш — ловкий малый, — объявил он — не мытьем, так катаньем… Д-да… А ксендз не дурак.
Фиксман слушал их напряженно, и не улыбнулся.
— При чем тут Юраш? — играя в наивность, спросил Ружинский, тщательно сворачивая деньги в столбики.
— Причем тут ксендз? — насмешливо откликнулся журналист.
— Причем тут Лузовская, правоверная католичка? — устало пробормотал Фиксман.
Решительно, он думал о ком-то с гримасой боли.
«Это чудовищно», — подумала сраженная Мечка.
Она вышла из «Синего топаза», прошла во двор и поднялась по лестнице в квартиру ксендза Рафалко.
Толстый мальчик-лакей открыл ей дверь. Ей пришлось ждать, так как ксендз был в школе.
Среди пошлости дешевого кабинета она холодно отметила обилие мальчишек. Два мальчика несли фонарь — неуклюжая и грубо раскрашенная игрушка. Мальчишка в натуральную величину сидел на скамеечке. Мальчишки приютились по этажеркам и улыбались с гравюр.
В глубокой задумчивости Мечка прошлась взад и вперед.
«Это чудовищно, — думала она все одними и теми же словами, — это чудовищно».
Она повертела серебрянный разрезной нож с латинской надписью: Doce me facere voluntatem tuam qui Deus meus es tu… ps. 142.
— Это от Тэкли Лузовской.
И с неопределенной улыбкой читая грустные слова «tout passe» на зеленой коже блокнота:
— И это Тэкля Лузовская.
Она тронула белые, нежные, увядающие розы в бокале.
— Тэкля хочет быть всегда с ним…
Ксендз Игнатий вернулся. Он кланялся, изгибался, смеялся, словно приплясывал на месте. Он рассказал, что был у оперной артистки и благодарил ту за пение в костёле. Артистка, действительно, приехала и пропела Ave с презрительным видом. Остальную часть мессы она сидела, заложив ногу на ногу, напоминая своим античным профилем Эрну Фиксман.