Дверь открыла молодая женщина с испуганными и гневными глазами.
— Сдается?
— Да.
Мечка прельстилась сиреневой комнатой, где на стенах выступали выпуклые овальные медальоны с ирисами и где тонко пахло увядающими розами и старыми журналами. Другая комната была несколько темная, с окном, начинающимся от пола. Мечку приятно удивило, что все здесь было мягко, немного поношено, старинно: и занавеси плотного кружева, на котором, плясали феи, и кровать с пологом, и полукресла, и туалет широкий в драпировках.
Молодая женщина сказала резко:
— Это негигиенично, но я люблю тишину и мрак… Если к вам часто приходят гости…
— О, нет… у меня редко бывают, — улыбнулась Мечка.
Она оставила комнаты за собой.
Встречаясь в коридоре, женщины только кланялись друг другу. Горничная начала было рассказывать, что барыня замужем, богата, но Мечка оборвала эти сплетни. Потом, уже как-то зимой, сюда приезжал на автомобиле элегантный господин. На другой день молодая женщина ходила с повязанной головой смертельно бледная, с глазами еще более испуганными и гневными. Мечка ничего никогда не узнавала о ней.
Ежедневно, по утрам, Мечку вызывал к телефону ксендз Иодко.
— Доброе утро, — говорила она, стараясь уменьшить дрожь голоса.
— Доброе утро. Как ты спала?
— Отлично.
— Ты идешь на мессу?
— Разумеется.
— Где мы встретимся сегодня?
— У тебя или у меня, Ришась.
— Утром — у меня. Вечером — у тебя.
— О… Ты неосторожен!
— А ты слишком благоразумна.
— Как, даже после вчерашнего?
— Даже после вчерашнего, мое счастье, моя радость, жизнь моя.
А, этот голос… Она изнемогала от любви, бурно приливавшей к ее сердцу. Она возвращалась в комнату, чтобы взять свой молитвенник.
В Ю. было два костёла: польский и французский. Французский был мал, кокетлив, параден. Он сиял чистотой покрывал, ковров, сосудов; бронзовые огромные подсвечники на алтаре блестели, как золотые. Вечерен не служили. Конфессионалы занимали лишь по утрам. Седенький аббат, кряхтя и охая, тащился через двор. Он был глух, и исповедь у него являлась делом рискованным. Сакристиан в черном сюртуке ставил свечи с видом равнодушного порицания.
Мечка приходила сюда порой ради статуи Непорочного Зачатия, но тепленькое благочестие, разлитое кругом, возмущало ее.
Архитектура польского костёла была ничтожна, если не безобразна. Первое, что бросалось в глаза, это — широкий алтарь с двумя неуклюжими золочеными ангелами по бокам — шедевр безвкусия и мещанства. На четырнадцати статуях Иисус был размалеван уродливо до богохульства. Но еще хуже обстояло дело со св. Себастьяном, который померещился художнику жирным и с женственными грудями. Один из наиболее трогательных культов католического костёла, нежный и пылкий культ Священного Сердца Иисуса, остался здесь заключенным в жалкую, невыразительную статую.