Слушайте пчел! Слушайте пчел!
Но пусть каждый из вас бы молчать предпочел,
Но все вы расскажете пчелам своим, —
Иначе мы меду совсем не дадим.
[10]Сначала стихи лились шепотом, но постепенно слова вырывались все громче и прогоняли тени. Пульс и дыхание вернулись в норму. Виктория порылась в памяти в поисках других стихотворений Киплинга. Благо она их знала предостаточно. Не надо думать об одиночестве и темной комнате. О камере в печально известной тюрьме, где содержали убийц и воров. Где женщины проводили всю свою жизнь, забытые и брошенные миром. Виктория всхлипнула и забилась глубже под одеяло.
В порыве отчаяния она перешла от поэзии к прозе: «Это рассказ о великой войне, которую вел в одиночку Рикки-Тикки-Тави в ванной большого дома в поселке Сигаули».[11]
* * *
Должно быть, Виктория задремала. Забытье то и дело прерывали невнятные сны, а просыпаясь, она сталкивалась с ужасной явью. Через несколько часов ее окончательно разбудил звук отпираемых засовов. Виктория уставилась на дверь и молилась увидеть в проеме Элинор.
Свет ослепил, но девушка с облегчением услышала голос сиделки:
— Ну вот, я же говорила, что приду навестить тебя.
— Спасибо, — со слезами благодарности выдавила Виктория.
— О, прекрати. Мне больше нравилось, когда ты грубила.
Женщина помогла ей подняться, разрешила воспользоваться отхожим ведром и пощупала пульс.
— Пока дышишь, ты свежа как огурчик. А теперь мне нужно надеть на тебя наручники, но, если пообещаешь хорошо себя вести, я прикую только одну ногу.
Виктория согласно закивала. Элинор устроила ее на постели.
— Вечером, скорее всего, не смогу тебя проведать, — покачала головой сиделка. — Посмотри на себя. Одно только платье стоит больше, чем мое месячное жалованье, и ты еще чем-то недовольна. Я тоже хочу получить право голоса, но не собираюсь рисковать всем, ради чего надрывалась всю жизнь. Вы просто сумасбродные девчонки.
В высокое окошко над кроватью пробивался слабый утренний свет. Виктория наблюдала, как он становится ярче. Через какое-то время снова загремел засов, дверь открылась. В каморку вошла женщина в серой форме, ее сопровождала сиделка в такой же, как у Элинор, одежде.
— Говорила же, она готова, — заявила сиделка. Быстро осмотрела Викторию и сняла наручники.
Другая женщина с суровым, неулыбчивым лицом швырнула на кровать черное платье.
— Переодевайся, да побыстрее. — Затем повернулась к сиделке. — Она, может, и готова, да я не знаю, куда ее поместить. Все камеры высшего разряда заняты.
Виктория старалась поторопиться, но пальцы отказывались повиноваться, и она не могла справиться с пуговицами.