О! Клянусь вам, не постигаю, как не лишилась ума в продолжение этой ночи; я считала себя потерянною. Повторяла шепотом и беспрестанно: я люблю его!.. люблю его! — и это с ужасом столь глубоким, что теперь еще, мне кажется, нахожусь во власти чувства, противоречившего тому, которое, как я думала, овладело мною. Однако доказано, что все волнения, испытываемые мною, были признаками любви, потому что граф, от которого ни одно из них не ускользнуло, толковал их таким образом. Что касается меня, то подобные ощущения волновали мое сердце в первый раз. Мне говорили, что не должно бояться или ненавидеть тех, которые не сделали нам зла; я не могла тогда ни ненавидеть, ни бояться графа, и если чувство, которое питала к нему, не было ни ненависть, ни страх, то должно быть любовь.
На другой день утром, в ту самую минуту, когда мы садились за завтрак, принесли нам две визитные карточки от графа Безеваля; он прислал узнать о моем здоровье и спросил: не имел ли вчерашний случай каких-нибудь последствий? Этот поступок, столь ранний, показался моей матери простым доказательством учтивости. Граф пел со мной в то время, когда случился обморок, и это обстоятельство извиняло его поспешность. Матушка тогда только заметила, что я имела вид утомленный и больной; она встревожилась сначала, но я успокоила ее, сказав, что не чувствую в себе ничего дурного и что спокойствие деревни поправит меня, если ей угодно туда возвратиться. Мать моя всегда соглашалась со мной; она приказала заложить коляску, и к двум часам мы отправились.
Я бежала из Парижа с такой же поспешностью, с какой четыре дня назад бежала из деревни, потому что первой мыслью моей, когда я увидела карточки графа, было то, что он сам явится, как скоро наступит приличное время. Я хотела бежать от него, не видеть более; после мысли, какую он возымел обо мне, после записки, им написанной, мне казалось, что я умру от стыда, увидясь с ним. Все эти мысли, роившиеся в голове моей, покрыли мои щеки краской столь яркой, что мать моя подумала, что недостает воздуха в закрытом экипаже; она велела остановиться и откинуть верх коляски. Тогда были последние дни сентября, приятнейшие минуты года; листья некоторых деревьев начинали краснеть в лесах. Есть что-то весеннее в осени, и последние цветки года походят иногда на первые его произведения. Воздух, зрелище природы, беспрестанный, меланхолический и неопределенный шум леса — все это начинало рассеивать меня, когда вдруг на одном повороте дороги я заметила перед собой мужчину, ехавшего верхом. Он был еще далеко от нас, однако я схватила мать за руку с намерением просить ее возвратиться в Париж, потому что узнала графа, но вдруг остановилась. Чем я могла объяснить эту перемену воли, которая показалась бы капризом без всякой причины? Итак, я собралась с духом.