— Люэс?
— Гонорея. Даже без весомой причины. Через чужую грязь, как малое дитя.
— Это ж чепуха, а не болезнь.
— Ну да, но я сломался. Верблюжья соломинка. Был жутко разозлён. Из-за этого проклятого трипака меня не взяли в плавание. Тогда и послал валентинку. Вы… сами по себе вы не смертельный диагноз.
Гудбранд из своего угла кивнул, подтверждая.
— И тут меня подучили, как враз избавиться от этой пакости. Во сне.
— Смесь белого мышьяка с лауданумом. Рискованное дело, если не знать верной пропорции, — подтвердил брат. — Легко было угадать и то, и другое по запаху.
— Если бы вышло… открыл бы на зов и отправил восвояси, немного потрепав языком. Я ведь такой жулик.
— Фальшивые дворянские грамоты? Стихи на псевдосредневековом?
— И они. И другие. Сами собой написались. «Я ухожу для неземных услад, Но вы — по смерти вы пойдете в ад».
— Кто — мы? Дирги?
— Нет. Вы добрые. Добрей олдерменов и врачей. Добрее Бога. Я как-то сказал: «Возможно, убивать себя и грешно, и неразумно, только это — благородное безумство души, которая тщится принять подобающую ей форму. А коли мы не помогаем обществу и от него не получаем помощи, то не наносим ему вреда, слагая с плеч бремя собственной жизни».
— Интересное дело. Ты хоть понимаешь, что выбрал длинную каменистую дорожку вместо короткой и ровной? В обеих половинах света — этого и того?
Вместо ответа Том тоже спросил:
— Я у тебя первый?
Отозваться на это можно было лишь одним образом.
Когда я вернул себе всё влитое в него с небольшой придачей и кое-как пришёл в себя, мальчик был уже мёртв. Он лежал на спине посреди скомканных и порванных листов, трухлявой мебели и горького дыма от потухшей свечи. В окне разгоралась розовоперстая заря, на устах цвела улыбка.
А мы еле спустились по лестнице — так были вымотаны.
— Прикрыть его не получилось, — сказал Гудбранд. — Типичное felo de se, как говорят крючкотворы.
— Не думаю, что оттого он сильно пострадает, — ответил я. — Благопристойные похороны его вдовой матушке явно будут не по карману. А стихи… Знаешь, я успел заглянуть в кое-какие бумаги, пока мы приводили его и себя в порядок. Это гениально и теперь уж не потеряется в веках. Запечатано болью и кровью.
— Что же, остаётся утешиться этим обстоятельством. Больше ведь нечем, верно?
Диргу иногда удаётся уже в день инициации захватить столько плотских частиц, что они превышают критическую массу. И тогда, орошённое кровью своего невольного дарителя, является в этот мир дитя и плывёт внутри тканей, раздвигая собой клетки, как хилер. Такое благословение судьбы случается крайне редко, а к тому же я отдал мальчику слишком много своего.