И странно мне, он же здесь родился, что ему до Болгарии? Ну, съезди на родину предков, ну, навести родных, помечтай о несбывшемся, но зачем жизнь себе ломать? Так хорошо устроился в Германии, работа, жилье, машина, не понимаю. Зачем метаться? Там родным уже не станешь, а здесь можешь все потерять. Это я по себе знаю. Эмигрантская судьба нелегкая. В чужой стране — чужой, а вернешься в свою — тоже чужой. Такой вот парадокс. Нет, я не обо всех говорю, о себе, конечно.
А вообще, знаешь, не то, чтобы я его не понимал… Просто иногда кажется, его жизнь — вроде как упрек моей. Вот он смог не только для себя жить, а я нет. Я сразу решил, кто мне близкий, а кто далекий, и границ не переходил. Думал прежде всего о семье, о детях, о друзьях.
Он людям жизни спасает, а я над старинным барахлом трясусь. Он от Болгарии с ума сходит: «Родина моя, родина!», а мне и здесь хорошо, моя Болгария — в Регенсбурге, и мне ее достаточно. И чувствую я себя как будто проигравшим, а он будто выиграл. Только никто не спорил и не сражался.
Нет, дети должны быть лучше своих родителей это так, лучше, удачливее, умнее, красивее. Только при взгляде на таких детей вдруг понимаешь, что свою-то жизнь прожил не так. А время уже ушло.
Извини, Марта, я так долго говорил. Это все ракия-ракийчица! Да и, если честно, побеседовать по душам не с кем. Жена скажет: «Не говори чепухи!» Сосед Мирко и вовсе не поймет, о чем я. А с другими и откровенничать не хочется. Так и живем, люди, каждый в своей скорлупе.
Вернулась Светла с пакетом, где томилась румяная баница, попробовала кофе. Что-то сказала по-болгарски. Димитр ответил, оба рассмеялись, потом извинились перед Мартой, и лица у них были очень счастливые.
Встреча с этой пожилой парой принесла тепло в ее жизнь, но это было тепло на один вечер. Как отцу было не по себе из-за сына, так и ей становилось тоскливо при мысли о том, что есть такие добрые, гостеприимные семьи, словно из сказки. Есть, но только не у Марты. Отец с матерью не смогли сохранить брак, сама Марта блуждала впотьмах, пытаясь разобраться в нагромождении кусков, которые якобы составляли ее личность. До такого вот гостеприимного очага в собственном доме ей еще долго не добраться. Да и ожившая птица не давала покоя. Марта озябла в тоненькой курточке, сжалась в комок. Вечер был сырой, влажный, фиолетовый туман закрывал прорехи между домами, длинным занавесом окутал собор. Марта вышла к нему — громадине, застыла на пустой площади. Она была раздавлена — размерами, густотой мрака, тишиной, в которой раздавались лишь ее шаги по брусчатке. Средневековье нахлынуло волной.