— Крепись, Ваня Иванов… Крепись, милый… Скоро уж светать станет… Не дадут нам замерзнуть… Да ты не спи, не спи только!..
— Страшно, Семен Петрович…
— И страшного ничего нет. Страшное теперь позади… Зато водителем будешь… настоящим…
Воробьев прислушался. Где-то со стороны Качуга нарастал мерный глухой рокот.
— Самолет!.. — обрадованно вскрикнул Воробьев, — самолет, слышишь?
— Самолет!?. Правда?!
— Ну вот, а ты говоришь, не найдут. Нашли уж!..
Самолет быстро приближался. Гул его мотора становился все явственней, громче. Вот он уже близко, близко… проклятый туман! Неужели туман не даст увидеть их самолету? Гул уже оглушительно резкий. И вот уже мутная крылатая тень с грохотом пронеслась над коченеющим Воробьевым, скрылась в тумане. И хотя самолет прошел почти над самой кабиной, сердце Воробьева болезненно сжалось: увидел ли, заметил ли пилот их машину?
Не выглядывая из-под тулупа, Ваня спросил:
— Семен Петрович, ну что, видели?
— Самолет? Видел, Ваня Иванов, видел…
— А он нас?
— И он нас видел, родной…
— Ой, правда!?. Семен Петрович?!
И от того, как обрадованно закричал Ваня, Воробьеву стало теплее, легче.
«Может, и правда недолго ждать?» — вздохнул он.
Но ждать пришлось долго. Уже рассвело, и туман, отступая, засеребрился в первых лучах солнца, а помощь не приходила. Вода — теперь ее было видно — начала убывать, и течение ее становилось медленным и ленивым. Крылья, фары и даже кузов машины покрылись толстой ледяной коркой. И снова ровный, нарастающий гул мотора. Теперь уже со стороны Жигалово.
«Что это, не моторка ли?» — сквозь одолевавшую дрему с надеждой подумал Воробьев и насторожился.
Но это был тот же самолет. На этот раз самолет был уже хорошо виден. Самолет пролетел над машиной, сделал круг и улетел дальше.
— Семен Петрович, опять самолет?
— Опять, Ваня Иванов…
— Скорей бы… ой, Семен Петрович!..
— Скоро, Ваня Иванов, скоро… не спи только, не спи, родной…
«Ну, теперь-то и я вижу, что заметил… Успеют ли?» — и Воробьев снова принялся тормошить Ваню.
— Не спи, парень!.. Крепись, Ваня Иванов!.. Водителем будешь!..
А в голове одна мысль: «Неужто так вот и придется погибнуть? Ни за что, ни про что…»
И снова долгие, томительные минуты.
Теперь Воробьев мог шевелить только корпусом: ноги и левая рука, обнимавшая Ваню, совсем застыли. Зубы перестали стучать, и необоримо тянуло ко сну. «Что это? Конец?..»
Перед глазами поплыли кривые иркутские улицы… домик… жена… Какая она опять молодуха!.. Чему она смеется?.. Подходит, кладет ему на руки что-то живое, теплое… Да ведь это же сын!.. Сын!.. Сынок мой!.. А жена машет ему рукой, хохочет… И смех ее какой-то глухой, стрекочущий, совсем как игрушечный моторчик…