В 166 году шутки вдруг сменяются скорбью: перед нами открывается мало известная область истинных чувств — того, что называют «жизнью, как она есть». Фронтон пишет Марку Аврелию: «Я в крайнем отчаянии плачу и рыдаю… Подряд я потерял сначала супругу, а потом, в Германии, внука. О проклятие! — да, я только что потерял моего Децимана». Это был трехлетний сын Грации и Авфидия Викторина, бывшего легатом Верхней Германии. Фронтон никогда не видел внука, но говорил со слезами: «Рядом со мной другой мой внук, которого я воспитал, и от этого моя скорбь еще сильнее: ведь в его чертах я словно узнаю того, кого потерял, словно вижу его лицо и улыбку, слышу его голос». Он с головой погружается в воспоминания: «Я потерял пятерых детей при самых горестных для меня обстоятельствах. Ведь все они уходили от меня поодиночке, и каждый раз я как будто терял единственное дитя: только лишившись одного, я обретал другого, и всякий раз некому было меня утешить». Фронтон многословно рассуждает о диалектике скорби, но в этот раз живая боль побеждает опытного ритора и уязвленный человек возбуждает наше сочувствие. Он даже сетует на Провидение, которое столь благородного человека, как Викторин, лишает законной надежды на своих наследников: «Неужели боги так безрассудны?» — спрашивает Фронтон. Больше всего его возмущает несправедливость: ведь ни Викторин — человек великих достоинств, — ни сам он не заслужили такой утраты. На этом месте старый адвокат начинает долгую речь, доказывая, что жизнь его была чиста.
Это отнюдь не те стоические «утешения», которые с легким сердцем плодили великие классики жанра от Цицерона до Сенеки и Плиния. Как мы показали, Фронтон далеко не достиг их вершин и в наших глазах вообще олицетворяет упадок мысли во II веке, но здесь он кажется предшественником чувств нового времени: смутных и многомерных, наивных и соблазнительных. Идущая из глубины души жалоба пожилого человека, жалеющего, что не умер раньше и увидел свое несчастье, признающегося, что бессмертие души вовсе не утешение, — уникальный документ. Он уже забыл свою любимую супругу Грацию и едва находит время пожалеть другую Грацию — мать ребенка. В своем жалком эгоизме он говорит еще только о зяте и жалеет об упадке нравственных ценностей: Фронтон с Викторином остались их носителями, а ребенок должен был их унаследовать. Может быть, так понимал истину не только он сам, но и все его время?
Ответы Марка Аврелия и Луция Вера (который тоже получил пространную жалобу) трогательны, но банальны. Возможно, они думали, что старику учителю недолго осталось жить — и действительно, считается, что он умер несколько месяцев спустя, хотя об этом говорит только прекращение переписки. Фронтон был еще не очень стар — никак не старше шестидесяти пяти лет, — но его здоровье, на которое он жаловался давно, действительно резко ухудшилось из-за острого приступа артрита. Нам не приходится ставить под сомнение его великие душевные качества: привязанность императорской фамилии, которой он пользовался в течение двух поколений, очевидно, была заслужена какими-то неизвестными нам добродетелями. Преданности и придворной ловкости для этого было бы недостаточно. Точно известно, что благодаря обстоятельствам он заменил юному Марку Аврелию отца. Ученик писал: «Если ты хочешь, я чего-нибудь добьюсь»; учитель двадцать лет спустя ответил: «Я прожил довольно. Я увидел тебя императором — таким славным, как я надеялся, таким справедливым, как я предвидел, таким любезным римскому народу, как я желал». Сам учитель был хороший человек (не приходится сомневаться), красноречивый оратор (надо верить) и опытный юрист (этому тоже есть доказательства).