Путь до Варшавы занял три дня. Граф требовал ехать быстро, и к концу дня Валентина была разбита настолько, что почти не могла стоять. Ночевали они в поле или в лесах; Валентине развязывали руки только на время еды, да и то под пристальным надзором верзилы-улана. Граф обращался с нею так, что вызывал некоторое неодобрение даже со стороны своих людей, но Валентина ни разу не издала стона и не высказала ни одной просьбы или жалобы. Она молча ела, когда ей давали пищу, и так же безмолвно давала затянуть свои руки веревкой. Она могла весь вечер сидеть так, сохраняя презрительное молчание, в то время как компания грелась у костра и развлекалась единственно доступным образом — потреблением водки.
Верзила-легионер никак не мог понять своим крестьянским умом, что же это за женщина такая, своим упорством и выносливостью превосходящая многих мужчин. Его печально закончившаяся служба в армии успела привить ему уважение к стойкости и смелости, и по сути дела это оставалось его единственным человеческим чувством вследствие утери остальных под влиянием грубой армейской жизни и порочных наклонностей.
На вторую ночь их пути, когда все, включая графа, заснули, Валентина вдруг ощутила во тьме его громадную фигуру, склонившуюся над нею. Она вскочила, но он зажал ей рот ладонью.
— Тише, ваше сиятельство, — тихо сказал он. — Я не причиню вам вреда. Не можете же вы так спать всю ночь.
С удивлением Валентина почувствовала, что он развязывает ей руки. Уходя, он тихо добавил:
— Перед восходом солнца я вас снова свяжу.
— Если ваш хозяин узнает о том, что вы сделали, вам придется несладко, — заметила Валентина.
— Мне противно то, что он с вами делает, — пробормотал верзила. — Не беспокойтесь за меня, я встаю поутру раньше него. А долго ходить с завязанными руками нельзя — руки отсохнут. Я видел такое у наших ребят, которые побывали в плену у этих чертей. После недели со связанными руками человек лишается всякой силы. Ладно, спите, завтра тяжелый день.
В душе его вовсе не существовало никаких противоречий — между гадким изнасилованием пожилой еврейки и этой неожиданной добротой к высокородной польской дворянке. Просто он ненавидел своего хозяина, от которого зависел (граф спас его от суда и каторги); следствием этой ненависти была симпатия к графине — что бы она там ни сделала. Все это запросто соседствовало в его естественном, топорном разумении жизни. Ночью он подкрадывался к Валентине и распутывал ей руки, чтобы она спала хоть немного свободнее. Поутру он снова завязывал их, но так, чтобы веревка не натирала ей кожу на запястьях. На третью ночь Валентина сама подошла к нему и тихо заговорила: