— Я вообще удивляюсь, почему в поселке редко кто выращивает даже петрушку, — отозвалась Марина. — Не в обычае у вас, видно, зелень употреблять?
— Да, как-то не привыкли, разве что укроп растет: его и сажать не надо — сам осенью насыплет семян на грядки, они и взойдут весной, — согласилась мама. — Ну, хрен еще в почете, без него не обходимся. Так тоже специально никто его не выращивает. Сам растет, где захочет! У нас главное — картошка, капуста, свекла, огурцы, помидоры. Это существенная еда, а все остальное — баловство, — она кивнула мне: — Сейчас, Паша, мы тебя покормим. А сами — потом, посидим, поговорим с тетей Мариной.
— Если базилик растет на дачах под Владивостоком, то почему бы и в Хабаровске ему не прижиться? — продолжала Марина. — Мне нравится эта трава — приятный аромат, к мясу самое то! Хотите, Лиля, попрошу семян у своей сестры?
— Ага, — кивнула мама. — Хочу. Буду готовить, как городская, — она коротко хохотнула и, дурачась, провозгласила: — Да здравствует котлета — произведение кулинарного искусства!
Марина засмеялась. Ее котлеты оказались необыкновенно вкусными. Я слопал целых две, и еще бы попросил, но, как говорится, больше пуза не съешь.
Женщины отправили меня спать, а сами постелили нарядную скатерть и принялись накрывать на стол. Засыпая, я слышал их веселые голоса, позвякивание вилок и бокалов.
Проснулся я, потому что захотел в туалет. Взял фонарик и, оступаясь спросонья с деревянного настила-дорожки в мокрую траву, побрел в дощатый туалет. Там в углу сплел паутину большой черный паук. Я его побаивался: пацаны говорили, что у пауков ядовитая слюна, и если они укусят, то помрешь в страшных мучениях.
Несколько раз я сбивал паутину, но паук снова и снова старательно восстанавливал ее. Нападать на меня, чтобы отправить на тот свет, он явно не хотел, и я постепенно свыкся с его присутствием в туалете. Но все равно побаивался.
Однако сейчас я даже не обратил на паутину никакого внимания. Меня занимало совсем другое. На светящуюся линзу фонарика, который я положил на бок рядом с собой, тут же села маленькая ночная бабочка, серая, невзрачная, с большим толстым животиком. Но каким фантастичным получилось ее отражение в круге света на стене!
Луч фонарика, как рентгеновский аппарат, высветил и увеличил через линзу крылья бабочки, сочленения ее лапок, темное туловище, в котором что-то трепетало, — наверное, сердце. Каждая точка и черточка крылышек, отраженных на стене, выглядели расплывчатыми, как будто акварелью капнули на мокрую бумагу, отчего рисунок приобретал фантастический вид: бабочка двигала крылышками — и размытые очертания менялись, перетекали друг в друга, волновались, будто подводные заросли неведомых растений. Ее усики свивались и снова распрямлялись, превращаясь на стене в двух змеек.