— Время! Всё вылечит время. Я пропишу вам лекарство, но вы должны понимать, что боль физическая сменилась болью душевной. Это хорошо, что вы сказали ей правду. Для неё сейчас весь мир рухнул. Сколько времени она так проведет, я вам сказать не могу, но Вам надо срочно перевезти её домой. Родные стены помогают. Через пару дней вы сможете забрать её.
— Спасибо, Лука Лукич, уж я Вам так благодарен. — Оба вышли из палаты и направились к кабинету доктора. Спустя какое-то время дверь скрипнула, и вошел, озираясь словно вор, Колька.
— Барыня. — Он дотронулся до руки Юлии. Та, никак не реагируя, продолжала смотреть в потолок. — Барыня, как хорошо, что все закончилось…и вам больше не больно. У меня сердце кровью обливалось, когда вы страдали. Вы меня слышите, барыня. — Юлия по-прежнему не реагировала, — Барыня, очнитесь, ну не вынесу я, если что с вами случится, ну пожалуйста, я так вас люблю…
Скрип двери заставил Кольку обернуться. Микитична стояла, покачивая неодобрительно головой:
— Ты не говори ей сейчас этого! Ей и без того худо, а тут твои признанья. И выбрось это из головы своей глупой. Тебе и восемнадцати нет, а ей поди лет двадцать пять, да и барыня она, а ты… Эх…Туда же!
Колька заморгал, вытер рукавом сбежавшую слезу и вышел из палаты.
Спустя неделю поезд вез Юлию, Деменева и Кольку в Екатеринодар. Деменев решил не отправлять спасителя своей дочери обратно в Тюмень, и взгляду Кольки представали новые земли и невиданные дали, которые были для него настоящим чудом. Останки Михаила были найдены с великим трудом, хотя две снаряжённые поисковые группы, состоявшие из мужиков окрестных деревень, добросовестно прочесывали лес вдоль и поперек целую неделю, и были отправлены его родителям в Елец. Следователь записал смерть от несчастного случая. Четверо провожатых, нанятых за большие деньги, записались доставить до места скорбный груз. Сказать об этом дочери сейчас было нельзя. Всё это угнетало Деменева, но хуже всего было видеть безучастное окаменевшее лицо Юлии, которая позволяла одевать себя и причесывать, послушно ела, когда её кормили с ложки, и не говорила ни слова, равнодушно наблюдая проносящиеся мимо пейзажи, и по-прежнему не реагируя на обращения к себе, как впрочем, и на всё происходящее.
Деменев надеялся, что дома что-нибудь заставит оттаять это маленькое разбитое сердечко, и хохотушка, озорница Юленька вновь вернется.
Зимний Екатеринодар встречал их ласковым, теплым не по-зимнему ветерком, гудками и шумом вокзала и пестрой толпой цыган на перроне. Вокруг носились мальчишки-продавцы газет, на привокзальной площади расположились торговки семечками и баранками. Они с удивлением наблюдали картину, как здоровенный носильщик нес на руках к карете Юлию, а Колька сзади толкал тележку с багажом. Деменев открыл дверцу кареты и усадил дочь поудобней.