— Это правда. Я высоко ценю иронию. Иронию и ум. Наверное, с перебором, — сказала она.
— Не волнуйся, — беспечно ответил отец Клэр. — Переоценить иронию и ум невозможно.
— Знаешь, можно, я начинаю думать, что можно. Чем старше я становлюсь, тем больше мне нравится Уитмен.
Клэр вспомнила о человеке, который писал о листьях травы. Еще она вспомнила придорожную площадку для стоянки машин на шоссе в Нью-Джерси. «Праздную себя, себя пою!» — всегда восклицала ее мать, когда они проезжали знак. «Ох, мама, — подумала Клэр, — возвращайся домой».
— Уитмен, может быть, очень умен, — заметил отец Клэр.
— Конечно, — нетерпеливо сказала Корнелия. — Но дело вовсе не в уме. Никто никогда не любил Уитмена за его ум. Все дело в его сердце, его огромной щедрости и его плодовитости как поэта. — Казалось, она была в ярости.
— Думаешь, это большие основания любить кого-то? — спросил отец Клэр, голос которого внезапно стал усталым и расстроенным.
— Мартин, ты не думай… — Корнелия вздохнула. — Меня вовсе не занесло. И я не хочу тебя обидеть. Понятно? Я просто говорю о поэзии. Поэзия иногда на меня сильно действует. Превращает меня в зверя. Ясно? — Она подняла руку, хотела коснуться его колена, потом заколебалась. Он взял ее нерешительную руку и сжал.
— Понятно, — сказал он. — Даже если ты зверь, ты не зверский зверь. — Казалось, он снова повеселел.
«Как мало надо, чтобы порадовать его», — подумала Клэр. Затем записала эту мысль в своем блокноте. И еще: «Ему нужно верить, что она тоже его любит».
Есть в предрассветных часах особая нежность, серо-голубая, одинокая нежность при невероятной тишине. Нежность и одновременно надежда. Так что когда Мартин подошел к моей двери на следующее утро после нашего возвращения в Филадельфию, чтобы попрощаться, у меня не осталось ни капельки злости. И вовсе не потому, что я забыла, как он оставил Клэр в беде, бросив ее на больную мать. Когда я увидела, как он стоит в дверях — лицо бледное, никаких следов утонченности и блеска, — я с трудом его узнала. Впервые я смотрела на Мартина и не видела, насколько он красив. Я только видела, что ничто человеческое ему не чуждо.
Тут из спальни вышла Клэр, и Мартин сказал:
— Доброе утро, ласточка. — И голос у него был таким же, как и его лицо, бледным и печальным. Он протянул к ней руку.
Когда она подошла, он положил ей руки на плечи и поцеловал сначала в макушку, потом в щеку.
— Ласточка, я был не прав, что отказался тебя выслушать, когда ты звонила по поводу болезни мамы. — Он помолчал. Я услышала, как участилось дыхание Клэр.