Не спал в эту ночь не один Прохор. На том же судне в капитанской каюте, опершись грудью о широкий, привинченный к палубе письменный стол, сидел в глубоком раздумье Виктор Олефиренко.
Вечером, вскочив в переполненный троллейбус, он с трудом втиснулся между пассажирами, чтобы дать дверце закрыться.
— Да, большое, видать, горе у человека, — сказал над самым его ухом седой полный старик.
Виктор невольно глянул в заднее окно, куда смотрел старик. Площадь тонула в темноте, кругом не было видно ни живой души, только у ярко освещенной фонарем остановки стоял огромный моряк, низко опустив голову и комкая в руке фуражку. Когда машина свернула за угол, до сознания Виктора дошло, что это же стоял Прохор, с которым он только что разговаривал. А старик все смотрел в окно и грустно качал головой. Виктору показалось, что старик видел его вместе с Прохором, а может, даже слышал их разговор, и ему стало почему-то неловко. Он сошел на первой же остановке, вернулся встречным троллейбусом на площадь, но Демича там уже не было.
Трудно угадать, по какой из улиц большого портового города ушел оставленный тобой человек. Настроение Виктора было испорчено, ему уже не хотелось идти к знакомым, и он влился в людской поток, пошел вдоль улицы. Потом свернул направо и оказался у здания главного почтамта. Машинально вошел внутрь, спросил «до востребования», получил письмо.
Он его начал читать там же, в ослепленном люстрами зале. Он его уже несколько раз начинал читать у себя в каюте. Он ждал этого письма всю жизнь. Сколько раз мечтал о том, как получит его, знал, что слезы, хочешь-не хочешь, упадут на бумагу. Он знал до слова, до буквы все, что написано в этом письме… И все же прочитать его до конца не мог. Оно было таким неожиданным, что Виктор снова и снова перечитывал первые пятнадцать строк и никак не мог вместить в себе то, что было изложено на тетрадных листочках ровным, знакомым до мельчайшей черточки, нетвердым старушечьим почерком.
«Витя! — писала мать из далекого дальневосточного села. — Я двадцать лет уже пишу тебе письма. И все их начинала одними и теми же словами: «Для меня будет самое тяжкое горе — тяжелее, чем твоя смерть, — если я узнаю, что ты поверил навету». В этом письме я пишу эти слова и последний раз. Сегодня мне сообщили, что отец посмертно реабилитирован… В таких случаях, Витя, мне кажется, мать должна рассказать сыну все об отце, о его жизни и борьбе, все о себе. Я писать тебе об этом не стану: все, что было до того страшного дня, я тебе давно рассказала, что было после, ты сам помнишь…»