— Спрашиваешь! — повторил он, лихо запрокинув голову и потянувшись к Прохору острым подбородком. — У тебя что, есть маска и дыхательная трубка?
— Это что! У меня настоящий акваланг. Знаешь, такой… с баллонами и ластами. Можно метров на сорок нырять…
Ленька пронзительно свистнул, остановился и посмотрел на своего нового знакомого снизу вверх восторженными глазами.
— Научишь?
— Научу.
— Правда? И я буду нырять, как Деви? Скажи, Прохор, мне, может, тоже повезет как тому Хассу, и я покатаюсь на китовой акуле?
— Откуда ты знаешь о Деви и Хассе?
Ленька, оказывается, многое знал о приключениях под водой. Он уже читал и книжку австрийского фототехника Хасса о подводных экскурсиях с кинокамерой, и «Человека-амфибию». Он запустил руку в карман измятых и изорванных штанов и вытащил какие-то пожелтевшие от солнца обтрепанные листки.
— Вот, смотри.
— Что это?
— «Наедине с акулами», — таинственно прошептал Ленька, будто доверил строжайшую тайну.
— Олдридж?
Глаза потухли и недоверчиво сощурились. Имя известного писателя, из рассказа которого Ленька узнал об одноруком летчике и его сыне Деви, об их удивительных приключениях, было ему незнакомо. Когда Прохор рассказал о писателе, Ленька с сожалением посмотрел на желтые листки.
— Жалко. Вот видная, с тридцать седьмой страницы начинается. А сколько еще листков в конце не хватает, — по-взрослому вздохнул он.
— Такие акулы в Черном море не водятся, Ленька.
— Не водятся? — переспросил мальчик. — Ну и не надо… Хотя жалко… А косяки скумбрии разведывать смогу? Правда?
— Правда. Только знаешь, Ленька…
— Стоп! Не говори дальше… — Ленька уцепился пальцами за рукав Прохоровой рубашки. — Ты думаешь, Ленька совсем дурак? Ленька знает, в чем дело. Хочешь, землю съем, что жалоб со школы на Леньку не будет? Хочешь?
— Ну что ты, Ленька! Зачем же землю есть?
— А это у нас вроде клятвы: если съешь горсть земли, значит, уже не обманешь.
— Я тебе и так верю. Мы же мужчины, и нам достаточно крепкого слова друг другу.
— Что правда, то правда, — по-взрослому рассудил Ленька.
Вдруг, будто ветром, сдуло улыбку со скуластого Ленькиного лица. Только что сиявшие на солнце белые крупные зубы сторожко и остро выглядывали из-под тонких нервных губ, а развеселые большие серые глаза стали колючими. Белесые брови нахмурились, веснушки стали ярче, крупнее и гуще:
— А ты не врешь? Ты не обманешь меня, Прохор?
— Что ты, Ленька! Как можно!
— Знаю я вас, водолазов… Наврете, наврете…
— Зачем бы я тебе врать стал, Ленька?
— Мне уже один водолаз обещал…
Строгая, глубокая, совсем не детская морщинка появилась между белесыми бровями. Прохору стало жаль Леньку и боязно за него. Он в душе позавидовал Грачу, сумевшему разбередить душу скрытного мальчишки, зажечь в нем искорку откровенности. И вот гасла эта искорка, лицо становилось холодным и замкнутым. Прохору вспомнилось свое горькое сиротство, вспомнились все мальчишечьи обиды, и он с тревогой подумал, что если Ленька сейчас замкнется в себе, людям трудно будет вызвать в нем доброе чувство, согреть его сердце. Ему захотелось сделать для Леньки что-то хорошее, что угодно, только бы большие серые глаза мальчика по-прежнему светились радостью.