— Ты, Прохор?
— Я, Ленюшка, я….
Искры погасли в Ленькиных глазах, он смежил веки, полежал немного и попросил:
— Зови меня просто Ленькой, ладно?.. Это я только для нее Ленюшка, — показал он глазами на сестру.
Людмила взяла исцарапанную ладонь брата, прижала к своей щеке.
— Я ведь свое обещание выполнил, Ленька. Принес тебе акваланг.
— Еще бреши!
И вдруг спохватился и потянулся обеими руками к сестре.
— Людочка, прости! Честное пионерское, больше не буду.
Она грустно покачала головой:
— Ладно уж. Ради гостя прощу.
— Покажь сюда, — попросил, когда Прохор открыл чемодан.
Он гладил худой рукой стальные баллоны, трогал маску, ремни, гофрированные шланги и все спрашивал:
— Это — легочный автомат с редуктором, да?
— Это — манометр, да, Прохор?
— Это — загубники?
Несколько дней провозился «Руслан» с греческим сухогрузом. Штормовые волны и бешеный ветер развернули потерявшего ход грека бортом вдоль водяных валов и, очевидно, долго несли его к берегу, то поднимая на могучих гребнях, то опуская между ними, пока не посадили всей кормой на скалистую банку. Через трещину в корпусе в трюм набралось много воды, и для того, чтобы судно снова могло держаться на плаву, надо было облегчить его, снять часть груза. Экипаж «Руслана» работал день и ночь, не думая об отдыхе. Пищу принимали там же, где работали, на палубе или на мостике, под свист крепнущего ветра, грохот волн и гром сталкивающихся стальных бочек-понтонов. Только к исходу второго дня сухогруз был облегчен настолько, что буксир мог стянуть его с банки, а на пробоины и трещины были заведены мощные пластыри, преградившие воде доступ в трюм. Надвигалась третья штормовая ночь, а спасенное судно надо было отбуксировать в безопасное место. Виктор и сейчас еще слышит, как, будто пушечные выстрелы, бьют упругие валы о борта судов. Не раз с треском лопались стальные канаты и моряки, рискуя жизнью, заводили вместо них новые. Команда измучилась, промокла до нитки.
Виктор все эти дни не сходил с мостика и, когда «Руслан» вернулся на стоянку, почувствовал сильную усталость. Но это была совсем другая усталость, ничуть не похожая на ту, которую он пережил на прошлой неделе после чтения письма матери. Та щемила душу, надрывала сердце, мутила сознание. Эта валила с ног, но не давила, не угнетала. От нее стучало в висках и болело в груди, но сознание было ясным, а в сердце не ощущалось горечи и обиды. Проспав более половины суток в каюте, Виктор проснулся свежим, душевно уравновешенным и с наслаждением потянулся так, что хрустнули суставы.