ОНИ ВИДЕЛИ ДНЕВНЫЕ ЗВЕЗДЫ
Хоть день уже клонился к вечеру, жара еще не спала. На асфальтовую панель жирным слоем осела мельчайшая, перетертая подошвами пешеходов пыль. Прохор почувствовал облегчение, спускаясь в прохладный полуподвальный коридор домика на Загородной.
Дверь в комнату была приоткрыта, и оттуда доносилась негромкая грустная песня.
Людмила не слышала, когда Прохор вошел и остановился у двери. Она стирала с мебели пыль, неслышно двигаясь по комнате.
Я слезы тяжелые
С ресниц не сотру.
Березоньки голые
Продрогли на ветру…
Она пела тихо, мягким, каким-то встревоженным голосом, то обрывая немудрящий мотивчик, то повторяя отдельные слова, будто заучивая их на память. А Прохору казалось, что он и вправду видит, как последние листочки срывает с березки холодный сырой ветер, как дрожит и гнется тонкая белокорая березка, роняя тяжелые слезы на желтую мокрую траву.
Достанется ветру
Багряная краса… —
пожаловалась Люда. Помолчала и грустно, как вздох:
Любви моей пеплом
Покроется коса…
Причем здесь березки!.. Это Людмила рассказывает о себе, о своей судьбе, о том, как тяжело, как холодно, одиноко и сиро ей будет с нелюбимым. Так вот почему Прохор никогда не слышал этой песни — ее Людмила сама выдумала, сама сравнила себя с беззащитной березкой!
Прохор видел, как взяла она чистую тряпку, подошла к стенным часам — единственная память об отце — и, приподнявшись на цыпочках, начала протирать деревянный футляр.
И снова песня. Только не грусть и не слезы, а укор и обида звучат в ней.
И нет тебе дела
До моих горьких слез,
Как ветру осеннему
До голых берез…
— Люда, — еле сдерживая волнение, тихонько позвал Прохор.
Она вздрогнула и замерла на цыпочках с высоко подмятыми к футляру часов руками.
— Люда! — громче позвал Прохор.
Часы зашипели и ударили гулким боем. Раз, другой, третий… Руки Людмилы задрожали, и, пока в комнате таяли гулкие мелодичные звуки, они медленно опускались…
Она повернулась к Прохору и, не поднимая на него глаз, еле слышно прошептала:
— Это… вы, Прохор?
Ему хотелось подбежать к ней, обнять, прижать к себе… И еще хотелось сделать что-то такое необычное, что-то такое, что сразу повернуло бы все по-иному… Но он только крепче сжал в руках стебли гладиолусов.
— Да, это я, Люда.
Людмила успела прийти в себя. Увидев цветы, она обрадовалась.
— Ой, какие чудесные! Что же вы их так безжалостно мнете?
— Это вам, Люда.
— Правда? — В глазах сверкнули искорки, еле заметной тенью на губах промелькнула улыбка. — Спасибо. — Я очень люблю гладиолусы.
Леньки не было дома. Людмила рассказывала о его учебе, о том, как он изменился за время знакомства с Прохором, и все тревожно поглядывала на дверь. Наконец, не выдержала: