За день, проведенный в тайге, загрубел на холоде Зинин круглый вздернутый носик, обветрились щеки. Весь класс — да, пожалуй, и вся школа — уже знали о горностае. Ивашка Зайцев, младший братишка Зины, притащил горностая в школу, и белоснежный зверек с откинутой головой и бусинкой-глазом, с вытянутыми лапками и свешенным черным хвостиком переходил из рук в руки, из класса в класс.
Имя Зины повторялось с одобрением и завистью. Кто-кто, а погорюйские школьники знали, как трудно выследить горностая и что значит выстрелить в голову, не повредив шкурки!
Итак, Зина Зайцева стала героем этого дня. Перед уроком она вбежала в класс со словами:
— Ура, ребята, ура!
Все с любопытством навострили уши, а некоторые вскочили с парт и окружили старосту.
— В школе организован кружок танцев! Садитесь, я буду подходить ко всем по очереди!
Зина взяла карандаш и тетрадь и быстро пошла между рядами. Записывались больше девочки, но в списке оказались и мальчики. Мимо парты Сережки и Миши Зина прошла не задерживаясь.
— Слушайте, ребята, — вдруг сказал Митяй, — докуда мы будем обходить Домбаева и Петрова? Проучили — и хватит! Меры не знаем! — повторил он слова Саламатихи.
— Ишь, защитник нашелся! — возмутилась Зина.
— За предателя заступаешься! — крикнул Иван.
Никита презрительно махнул рукой в сторону Сережки и Миши:
— Несознательные!
Миша наклонился над партой, уткнулся лицом в ладони и, не сдержавшись, заплакал перед всем классом.
— Не разжалобишь! — жестоко сказал Кирилл Ершов.
— Что же, вы их до конца учебного года на бойкоте держать станете? — возмутился Митяй. — Да они уже всё поняли. Вот расскажу в райкоме комсомола, как вы тут хозяйничаете!
Почти все девочки поддержали Митяя.
С этого дня одноклассники начали разговаривать с Мишей и Сережкой.
Вскоре на столе завуча появилось заявление Александра Александровича. Корабли были сожжены. Путь к отступлению отрезан.
День подачи заявления был самым безрадостным за всю сорокалетнюю жизнь учителя. Он ничем не мог замяться, метался по комнате, чувствовал страшное одиночество.
«Здравствуй, одинокая старость! Догорай, бесполезная жизнь!» — несколько раз шептал он слова Лаврецкого, горячим лбом прижимаясь к стеклу окна. Какими дорогими казались ему в эти минуты школа, ученики! А теперь ничего этого не будет. Останутся одиночество и тишина, мертвая тишина, к которой он уже достаточно привык. Но разве мог он жить один на один с этой тишиной и одиночеством? Кричи, плачь, зови на помощь — все бесполезно. Никому больше не нужен глухой учитель, ни обществу, ни человеку. Жизнь кончилась.