— Можно? — спросила его Екатерина Ермолаевна.
— Прошу! — кивнул Илья Николаевич и показал на стул напротив стола. — Только ни гугу, пока я чеки подписываю, а то обязательно испорчу.
Екатерина Ермолаевна села на стул и стала смотреть, как Илья Николаевич медленно выводил свою подпись в чековой книжке.
— Ну, вот и все. — Он положил на документ полную руку с обручальным кольцом на пальце и обратился к Екатерине Ермолаевне: — А вы что скажете?
— Я должна сейчас же уехать, Илья Николаевич! — сильно волнуясь, сказала Екатерина Ермолаевна.
Илья Николаевич бегло взглянул на нее:
— Что-нибудь случилось?
— Нет, ничего. Просто я получила срочный вызов из поликлиники.
— Удерживать не можем. Ваша добрая воля была помочь нам.
— Да и присутствие мое здесь уже бесполезно.
Илья Николаевич убрал бумаги в стол, закрыл ящик на ключ и положил ключ в боковой карман халата.
— Да. Жаль Коновалова, так жаль, что, кажется, невозможное бы сделал. И вот бессильны… — Он безнадежно развел руками. — Ну что же, Екатерина Ермолаевна, спасибо вам за все. Лошадку-то нужно, до станции доехать?
— Лошадку? — Екатерина Ермолаевна только сейчас вспомнила, что районный центр находится за двадцать километров от села. А сейчас уже вечер. — Пожалуйста, Илья Николаевич! В самом деле, без лошадки не выбраться.
Илья Николаевич внимательно посмотрел на Екатерину Ермолаевну:
— У вас что-нибудь случилось?
— Да нет, право, ничего.
Илья Николаевич встал, подошел к двери, выглянул в соседнюю комнату.
— Марьяша, — сказал он приглушенным голосом, как обычно говорят в больницах, — скажи, пусть Луку запрягают. Доктора вот на станцию срочно везти нужно.
Екатерина Ермолаевна поблагодарила Илью Николаевича, сказала, что зайдет проститься, и пошла в палату.
В палате было свежо, но все равно пахло навязчивым запахом больницы — смесью лекарств, среди которых резко выделялся терпкий запах камфоры. На ближней к двери кровати, высоко на подушках, согнув колени и выпростав руки из-под серого одеяла, лежал старый пасечник дед Игнат. Он угасал от старости. И в больнице его держали только потому, что старик был одинокий. Дед Игнат встретил Екатерину Ермолаевну равнодушным взглядом старых, выцветших глаз.
Рядом с ним на кровати, отделенной узким проходом и тумбочкой, лежал молодой парень с обмороженными ногами и руками.
У постели Саши на белой табуретке в напряженной позе сидела Прасковья Семеновна. Она ловила каждый вздох, каждый стон, каждое движение сына, готовая без колебания принять на себя ту боль, которую испытывал он.
Прасковья Семеновна повернулась на чуть слышные шаги Екатерины Ермолаевны, и ее потухшие, страдальческие глаза сказали: «Все равно вы, врачи, ничем не можете помочь ни ему, ни мне…»